Велько Петрович - Избранное

Наконец каким-то совершенно для него необъяснимым чудом она сжалась, вывернулась, выскользнула из его объятий и, привстав на цыпочки, запечатлела на его губах быстрый поцелуй. И при этом погрозила ему пальцем, чтобы он не двигался, пока она, проскользнув в дверь, не притворит ее за собой.

И только еще раз с порога, в темноте, прозвучало чуть слышное:

— До свиданья!

1947

Перевод Т. Вирты.

— Смотри, смотри, смотри! — шепотом кричала старая женщина с седыми, по-девичьи кудрявыми волосами больной, лежащей на узкой желтой оттоманке — верхняя часть ее тела, худенькая, плоская, вся ушла в оттоманку, а тяжелые, отекшие, бессильные ноги покоились на изогнутом изголовье.

Молодая женщина не повернула головы, не шевельнула полуопущенными веками, а старая тихо проговорила скорее с любопытством, чем со страхом или удивлением:

— Как муравьи! — И тут очень близко, метрах в десяти от них, оглушительно защелкали, затявкали, заикали с разной скоростью и короткими неравномерными передышками многоголосые пулеметы, винтовки, автоматы и тяжелые минометы, словно одновременно застучали аппараты Морзе величиной с солоникских береговых журавлей. На крыше загремела черепица, дважды звякнула жесть водосточной трубы, посыпались обломки черепков, кружась в воздухе и глухо ударяясь о пол террасы. Все ниже и ниже над их головами пролетали и отскакивали от шершавого известняка стен горячие расплющенные пули. Верхнее стекло единственного окна, обращенного в Букуле, взвизгнуло, и пуля в комнате ударилась о твердое дерево шкафа. Старой женщине стало ясно, что напрасно она надеялась укрыться в погребе с каменными сводами, отнесла туда подушки, воду, еду, лекарства, кое-какую одежду и драгоценности, — сейчас уже поздно переводить больную, хоть это тут же, рядом с террасой, — пять ступенек и шесть шагов. Она на коленях подползла к больной, так же на коленях перетащила ее в комнату и уложила на тахту в безопасном углу.

— Ложись, ложись рядом со мной, ради бога не вставай!.. Ты же видишь!.. — с трудом, прерывающимся голосом повторяла больная, потому что еще одна пуля, пролетев над шкафом между двумя старинными красно-белыми вазами, ободрала окрашенную в зеленоватый цвет боковую стену. Горячими пальцами она сжала руки золовки, а та, внутренне сопротивляясь, отметила резкое ухудшение, но усидеть возле нее не могла.

— Лежи спокойно, не бойся, я сейчас, только воду принесу и капли.

Она прикрыла дверь между маленькой прихожей и террасой и попыталась что-то увидеть, понять, что происходит. Верхняя стеклянная половина двери была забрана решеткой из кованых прутьев и затянута белой вязаной занавеской с бахромой. Прильнув к стене и немного отодвинув край занавески, через деревянные переплеты террасы, сквозь ветки одиннадцати густых яблонь и низкую ограду из зеленого штакетника она увидела ползущие тени, дым и непрерывный поток маленьких черных фигурок, двигавшихся где друг за другом, где рядом, где по одному, где журавлиным клином. Все это надвигалось, не останавливаясь, не рассеиваясь, на минуту исчезало в аккуратных квадратиках кукурузных полей, а потом над низким кустарником, который пробился на месте недавно вырубленного леса, снова появлялись головы, точно люди пробирались вплавь. Выстрелы сливались в сплошной гул, он приближался, нарастал и становился все отчетливее, злобнее, нетерпеливее. Это была совершенно новая, непривычная для ее слуха и вкуса музыка, чей ритм в целом она еще как-то улавливала, но отдельные инструменты не различала. Смысл этого дуэта на расстоянии был ей недоступен, однако среди грома и грохота она отчетливо слышала человеческие голоса — оклики, приказы, брань, стоны, даже бормотанье, и еще топот ног, шорох одежды. Живой интерес и любопытство, видно, парализовали страх, вытеснили из сознания чувство опасности и ощущение трагедии, происходящей в той комнате. Даже пуля, которая пробила стекло над дверью и разнесла вдребезги яркую крестьянскую тарелку на стене, мало испугала ее и только напомнила о нетронутом в кухне обеде. Она быстро налила две чашки еще горячего куриного бульона и понесла их, улыбаясь своей осторожности.

Опущенные руки больной свело судорогой, она часто дышала открытым пересохшим ртом, худое лицо горело, трепетали лиловые веки. Золовка поставила поднос на столик и вернулась за лекарством, стаканом и водой. Больная с трудом приняла лекарство, о еде же не хотела и слышать.

— Ложись со мной… Дай руку… Вот так… Который час?..

Старуха посмотрела на врезанные в шкаф бесшумные медные часы.

— Половина первого. Началось ровно в двенадцать.

Молодая снова закинула голову и закрыла глаза.

— До каких же пор… — На ее горячей руке учащенно бился пульс.

— Успокойся. Ты же знаешь, сосед говорил, у них нет ни одной большой пушки… Мы в безопасности, и партизаны не хотят разрушать город.

— Я боюсь не за себя… но страшно за всех… Страшно, что он совершенно не знает, что со мной… как и я не знаю, что он переживает сейчас, что пережил… Недавно Николичи говорили, что снова бомбили лагеря в Германии…

— Нельзя так убиваться… Посмотри на меня. И у меня никого нет, кроме него, он мой единственный брат, единственный во всем мире… Нужно держать себя в руках, он так и писал в последнем письме… Надо ждать… Этому ужасу придет конец…

— Это, наверное, и есть конец!.. — тихо и убежденно, словно про себя, произнесла молодая, но каждая жилка у нее продолжала дрожать.

Золовка лежала, не отрывая глаз от пустого потолка, где не было ни мухи, ни паутины, ни трещинки. Она почувствовала, как ее, всю превратившуюся в слух, охватил страх. Что, если у бедной женщины откажет сердце? И она стала быстро говорить, словно пытаясь заглушить еще более громкую, заметно усилившуюся стрельбу вокруг и дробный стук по стенам и черепице, похожий на треск кукурузных зерен в решете над огнем.

— Какой сегодня день? Ровно неделю назад около полуночи они напали на город. Если б ты знала, как мы все перепугались, попрятались, казалось, стрельбе не будет конца. А перед рассветом ушли. Тогда еще сосед сказал — ведь ему все известно про партизан: «Это только репетиция, скоро они снова придут, но уже по-настоящему». Вот и пришли. Но и теперь ненадолго. Им с ними не сладить… Месяц назад подожгли станцию в Банье, три недели назад сняли рельсы, а у этих, когда они прогнали немцев, у каждого было больше денег, чем патронов. Никогда не забуду, как тот, под окнами, кричал, что может воевать и с тридцатью патронами… Слышишь?.. Меняют позицию… А что это гремит, словно по разбитым горшкам… А тот, что часто, мерно отсчитывает: та-та-та, кажется, недавно прошел через наш сад и теперь бьет от соседей… Бедные наши яблони, под ними расположились шестеро, но теперь и они как будто отступили за насыпь, только один еще стреляет из канавы перед воротами. Сейчас никто не поет, а в ту ночь пели и одни и другие. А утром шли на позиции бледные, молчаливые, впрочем, сохрани бог от дурных слов. Как есть, так есть… Все пройдет. Хочешь воды с сахаром? Это полезно.