Велько Петрович - Избранное

Вся кофейня состояла из одной комнаты. Завсегдатаи из Верхнего Врачара называли ее «У Злодея Лихоглазого». Она находилась на боковой заброшенной улице, в стороне от госпиталей, Савы, судов, мостов и железной дороги. Еда здесь не могла бы удовлетворить гурмана, а погреб нисколько не походил на храм Диониса, но, несмотря на это, кофейня и до войны имела постоянных клиентов, людей сдержанных, но таких преданных, что они всякий раз извинялись перед хозяином как ученики или чиновники, если случайно отсутствовали. Посетители частенько вполголоса рассуждали, как правило, после очередной выходки Спасое, когда тот удалялся, словно бы за вином, в чем, вернее, в ком таится тот шарм, который влечет их в эту дыру, в эту, в конце концов, зауряднейшую харчевню.

После бомбардировок и захвата Белграда гитлеровцами этот вопрос уже не возникал у немногих оставшихся в живых старых посетителей и нескольких пришельцев из дальних мест.

Немцы и разные сомнительные лица сюда почти не заглядывали. Спасое был мастер отбивать у «нежелательных элементов» охоту приходить к нему. Он, видимо, считал свою кофейню не общедоступным заведением, а закрытым клубом, местом для избранных, где он был недосягаемым и неприступным главой, а гости — чем-то вроде послушников, поклонников, но никак не клиентами, приносящими определенный доход. Поэтому кофейня стала убежищем, местом, где все посвященные и избранные были надежно укрыты от гестаповцев и эсэсовцев и могли свободно обмениваться новостями полуразгромленных подпольных радиостанций, давать волю фантазии, спорить о политике, заключать сделки, защищать совершенно противоположные мнения и точки зрения.

Спасое не только не участвовал в дискуссиях, он никогда даже словом не обмолвился о собственных политических взглядах. В полумраке кофейни он воспринимался как закоренелый «сербский якобинец». Он никогда не вступал в разговор, но гости, постоянно наблюдавшие за ним, знали, к чему он относится одобрительно и что осуждает. Если внимательно слушает, подбоченившись за своей стойкой, значит, его интересует, о чем говорят. Если разгладится между бровями жесткая складка, а правый глаз стекленеет от напряжения — разговор ему по душе. А если отвернется, наклонится над стойкой, примется без надобности греметь посудой, переставлять пустые бутылки, переливать из одной в другую — значит, все, что говорят, ему не по сердцу. Ну, а когда начнет вдруг покашливать и брюзгливо ворчать, не спрашивай, не оглядывайся, пережди немного и переходи на погоду, на топливо, на детей, на болезни — это в переднюю или заднюю дверь входит кто-то, кого он терпеть не может.

После 22 июня 1941 года и от этих двух десятков завсегдатаев осталась половина. Гости усаживались в сумрачной глубине кофейни за большой железной печкой с трубой, проходящей под нависшим, вздувшимся потолком, у одного стола прямо перед стойкой. Они не говорили вслух, но каждый себя спрашивал: «Какая выгода Спасое, какой смысл держать сейчас эту кофейню?» Семью он отослал в деревню в Шумадию, остался один и спит теперь в каморке за стойкой. К тому же в последнее время к нему все чаще стали захаживать немцы — гестаповцы и жандармы, те, с никелированными бляхами на груди.

А повадились они к нему, судя по всему, после того, как мадьярка Ева, «Ева, служанка зубного врача Шнекфуса со второго этажа», принесла и отдала Спасое на хранение любимца доктора, старого попугая Араку. Самого доктора забрали как сомнительного арийца да еще симпатизирующего Советам, а когда Еву заставили прислуживать поселившимся в квартире немецким офицерам, она вдруг вспомнила, что она мадьярка. Перед отъездом в родное село Ева попросила Спасое присмотреть за стариком Аракой. Кто знает, станут ли эти ухаживать за ним, ведь он с причудами, а уж уродлив… Потому-то она и не решается взять его с собой в деревню. А несчастный доктор был такой добрый!..

Увидев попугая в первый раз, гости ужаснулись. Ему было не меньше ста лет, он наполовину облез, от знаменитого желтого хохолка, который, поднимаясь, выражает птичьи эмоции, сохранилось одно-единственное перышко. На вихреце, как на уборе индейского вождя, вкось торчали три зеленых пера. А голая желто-коричневая шершавая кожа сморщилась, высохла и словно была посыпана перхотью.

— Рокфеллер! — сказал кто-то из гостей, но Спасое пресек смех.

Ни себя, ни птицу он в обиду не давал. Они, по-видимому, подружились с первой минуты, а вскоре и гости перестали замечать ужасающее уродство попугая и не только играли с ним, но даже полюбили как товарища по рабству. А когда однажды Спасое, сняв с ноги Араки цепочку, пустил его свободно разгуливать по краю стойки, это превратилось в настоящее маленькое торжество. Заметив, что Араку тянет забраться повыше, Спасое пристроил между стенами кофейни под самым потолком перекладину с лесенкой от стойки, и попугай, когда его выводили из апатии воспоминания о родных джунглях, взбирался наверх и вертелся там сколько угодно.

Арака был полон презрения ко всему окружающему, никого не замечал; когда случайно его тупой, а иногда, наоборот, полный мудрости и знания жизни взгляд встречался со взглядом человека, он отталкивался от него, не удостаивая вниманием. Дадут орех, он равнодушно примет, сгрызет, второго не попросит, а попадется грецкий — повертит чешуйчатыми пальцами с длинными, загнутыми, как у древнего мандарина, ногтями и раздраженно бросит.

Поскольку он вообще не реагировал на вопросы, зов, ласку или обиду, на него просто смотрели. И это подчас служило единственным развлечением для посетителей.

С некоторых пор здесь стали появляться и немцы, непрерывно ходившие в госпиталь и из госпиталя. Наши были взвинчены от страха, усталости и ожиданий, от событий на русском фронте, в Белграде, возле Ужицы и в лагерях. А немцы точно опьянели от крови, успеха, пресыщения, грабежей и неосознанных сомнений: как долго все это им будет сходить с рук?

Иногда Арака принимался по полчаса без остановки кивать головой направо-налево, издавая гортанные звуки, словно баюкая кого-то, — может быть, самого себя, — или шепотом произносить на неведомом португальском языке глубокомысленные речи, затверженные кто знает когда, от кого, на какой шхуне посреди Тихого океана. Наши, скованные рабством, как гребцы на галерах, глядя на старого попугая, совершали путешествие в детство, в экзотические южные страны. А когда Арака старым, прокопченным горлом и толстым черным языком в сотый раз начинал выводить какую-то странную мелодию, больше напоминавшую инструмент, чем человеческий голос, люди на минуту забывали о своих горестях, забывали, что перед ними глупая птица, и не замечали ее ужасающего уродства.