Велько Петрович - Избранное

Люба Профессор нагнулся и, осторожно касаясь губами шершавого от запекшейся крови уха Муйко, хотел назвать его по имени, но тот перебил:

— Я ничего не сказал… Я ничего не скажу… — И после короткой паузы проговорил совсем тихо, закрывая глаза: — Ничего нельзя говорить…

И так продолжалось в течение всей недели. Вопреки существующей практике, четверка была допрошена на другой день, но интересовались лишь одним: знают ли они Муйко? И били их скорее для порядка, поскольку они все отрицали. Стало ясно, что все отошли на второй план, их дело откладывается.

Люба заметил, что и Рада Слесарь узнал Муйко, но, говоря о нем, они не называли его по имени, просто он. Когда удастся наладить связь, они дадут о нем знать на волю, конечно, описательно. Все четверо твердо верили, что, если они выдержат все муки и их не расстреляют, наши во что бы то ни стало освободят их, а вместе с ними и Муйко, вернувшегося в конце концов в свою стаю. Только, судя по всему, вряд ли он выдержит. Они старались, чтобы несчастный не чувствовал себя одиноким, хотя было ясно, что на душе у него страшная тяжесть, что он не может себе чего-то простить.

На этот раз пробыв без сознания дольше, чем обычно, Муйко открыл уцелевший глаз и устремил его на Любу Профессора. Он явно хотел что-то рассказать, но у него была разбита челюсть, повреждена шея, и они сумели разобрать только отдельные слова:

— …те же… те же… глаза… гла-за… они, о-ни… кошка… кошка… хищница… она… о-на…

Несомненно, какие-то видения, галлюцинации, как бывает при агонии.

— Кто? Кто она? Кто они? — участливо спросил Люба, не понимая угасающей мысли, не представляя картины и не чувствуя последнего напряжения воли, исходившего от этого страшного строгого зрачка, плавающего в сукровице и казавшегося огромным сквозь густую тяжелую влагу.

И пока выпученный глаз, полный отчаянной угрозы, теперь уже напрасной и бессмысленной, продолжал куда-то смотреть, губы Муйко и искусанный язык пытались произнести уже без голоса:

— Ничего… о-ни… хищница… я не…

Потом он умолк.

Но Люба Профессор ничего не понял, он прикрыл рукой глаза, словно тьма могла помочь разгадать, что мелькало у Муйко в последнем светлом уголке сознания, на пороге смерти.

А Муйко просто хотел облегчить душу и рассказать товарищам о последнем своем видении, поделиться последним опытом.

Когда эсэсовцы подняли его с полу со сломанным шейным позвонком и один из них придержал ему голову, порванная нить соединилась — перед глазами возникла картина. Лежа на полу, он увидел, как Гертруда накручивает на палец прядь волос над левым ухом, глядя сквозь опущенные ресницы куда-то поверх него. На ее коленях лежала серая кошка с такими же прищуренными глазами и скучающим, но спокойным взглядом. Обе головы напоминали Ее, то же выражение было и на ее лице, розовом, бархатистом, как персик, когда она не дала ему ответить на условный знак связного, и он, положив голову к ней на колени, в упоении гадал, о чем говорит ее утомленная, довольная улыбка. Значит ли она, что женщина счастлива?

Было это за полчаса до того, как он вышел, чтобы встретиться с Неизвестным номер два за трамвайным депо. А два часа спустя, когда он возвращался, его схватили… «Так тебе и следует, Муйко… Но я ничего не сказал…»

1952

Перевод И. Лемаш.

Улучив минуту, когда калитка в воротах из частых нестроганых досок осталась открытой, Буца выбежал со двора. Вот и улице конец, началась поляна, а за ней пустырь — и поле. Словно обдумав все заранее, он быстро засеменил своими толстыми, уже загорелыми ножонками — лишь мелькали в пыли маленькие пятки — и помчался прямо в рожь. Казалось, ветер несет сорванный мак: на круглой головке мальчика и в июльскую жару была красная, плотно вывязанная шерстяная шапка матери. Ее так туго затянули под подбородком, что румяные, потрескавшиеся от резких ветров и зноя щеки надулись. Зато не очень чистая холщовая рубашонка, едва доходившая до пупа, совсем не отличалась от серой, опаленной солнцем земли. Он бежал изо всех сил, бежал, не помня себя от страха, что кто-нибудь из домашних позовет или погонится за ним. Лишь бы поскорее добраться до высоких густых хлебов, в их манящую соблазнительную тень.

Можно подумать, что этот толстенький мальчик с пальчик, этот трехлетний деревенский карапуз целыми днями только и делал, что подстерегал, когда кто-нибудь из своих или соседей, входя или выходя в калитку, забудет потянуть снаружи веревку или вложить изнутри деревянную щеколду в паз. И действительно, что-то такое было в его поведении. Инстинктивно, как все дети, щенята и цыплята, Буца постоянно вертелся возле калитки, когда кто-нибудь входил или выходил из передней отгороженной части двора. Там, по дорожке из щебня, оставшейся от старого тракта, между кольями, обвитыми вьюнками и крупным розовым горошком со склонившимися цветами, похожими, по крайней мере в глазах Буцы, на дедушку и дядю Йосима, свинаря, с их всегда открытым ртом и отвисшей челюстью, там шел путь в широкий мир, на свободу…

…Один, совсем один на огромном безбрежном просторе, среди волнующихся, таинственно шелестящих колосьев. Один в этом лесу, таком густом и надежном, где не надо бояться, что кто-то из больших, усатый, лохматый и длиннорукий, неожиданно схватит тебя за рубашонку, да как шлепнет, громко, обжигающе… Как восхитительно все, что ждет его здесь…

Ему и в голову не приходит, что оказаться одному далеко от дома страшно. Это бегство от людей на простор нисколько не напоминает то ужасное чувство заброшенности и одиночества, которое охватывает его, когда, проснувшись в своей кроватке, он кричит, кричит и никто не отзывается. Никто не спешит, встревоженный, взять его на руки, прижать к себе, поцеловать, когда он лбом и ладонями бьется в запертые двери, — он одинок, всеми покинут…. «А-я-ой!.. Ма-ма!.. Па-па!.. А-я-ой!..»

А сейчас — сейчас все по-другому. Как это прекрасно и желанно быть одному… Сейчас он далеко от всех, даже от Мамы, Отца и Тети, от всех, кто постоянно делает ему замечания, запрещает, приказывает… Здесь все повинуется его воле и слову, появляется, меняется и действует по его приказу… Потому-то он так любит забираться на чердак и прятаться в рассохшейся кадке среди старых ряден и мешков, где никто его не видит. Он слышит, как растерянно его зовут и ищут, а он вот где, у себя, спрятан надежно. А захочешь — можешь взобраться наверх, к слуховому окну, оттуда видно далеко-далеко. И все кажутся такими маленькими, даже сам знаменитый — берегись, берегись! — бык Бимбо, который, чуть завидит живое существо на двух ногах, нагнет свою страшную головищу со сморщенным лбом, злобно сверкнет выпученными глазами да как засопит! А на концах его крутых могучих рогов блестят похожие на кулаки бронзовые шарики. Но даже бык, которым матери пугают детей, от которого с визгом разбегаются, завидев его вдали, взрослые девушки, собравшиеся поболтать у колодца под вязами, даже он кажется отсюда игрушечным.