Велько Петрович - Избранное

Но очутиться одному за воротами — еще приятнее, еще слаще — как бы это сказать? — арбуза, только что вынутого из колодца, слаще городской халвы, от которой весь ты от пальцев до носа становишься сладким и липким… Здесь, на просторе, как бы ни был узок кругозор, все кажется другим. И дышится здесь иначе! Будь Буца хоть чуточку старше и речистее, он, конечно бы, воскликнул: клянусь солнцем, тут на воле земля, трава, тополя, канава со стоячей водой, дым от горящей соломы и вылущенных кукурузных початков, долетающий из сада дяди Марко, пахнут куда приятнее. А как звонко стрекочут кузнечики, то все разом, то поодиночке! Как сливается резкое шуршание рогоза с мягким шепотом качающейся пшеницы! Даже вороний грай, доносимый ветром с высоты, полон значения. Чужие голоса, глухие, неясные удары каких-то орудий — здесь все загадочно и так непохоже на знакомые, привычные звуки родного дома…

Но самое главное — таинственная чаща созревшего хлеба, непроходимые заросли, джунгли в миниатюре, где так много чудесных неожиданностей, скрытых от взрослых и хранимых для детей, для него. Вообще-то Буца уверен, что и здесь, в желто-зеленом, залитом светом царстве, все устроено так же, как в большом и нехорошем мире. Без сомнения, и тут живут люди, но ростом с палец, и их Буцы просят паука сделать им качели между двумя колосьями ржи и пшеницы. А если паук вздумает пошутить, он повесит качели между ячменем и стеблем притаившегося грешника, полевого мака. Крендели им привозят муравьи, запряженные в тележки из крылышек божьей коровки, которые она, согласно моде, сбрасывает осенью. Колесами, по всей вероятности, служат те голубые-голубые, как глаза Катарины, мелкие-мелкие цветочки. Люди им даже имени не дали, название их на каком-то мертвом языке знают только старые ученые. Люди не замечают дивной красоты этих звездочек с ободками точно из маковых зерен, считая прелестные неброские цветы сорной травой.

Буца шел дальше, вытянув перед собой руки, будто плыл, как вдруг почувствовал, что все глубже забирается в горячую мучнистую сушь, вроде той, что пышет из печи, откуда мать только что вынула хлеб. Он зажмурился, стараясь защитить глаза от острых, похожих на языки, полувысохших листьев, а его ступни, хоть и огрубевшие на неровных тропинках и покосе, никак не могли привыкнуть к корявой земле, нетронутой с самого сева.

И чем глубже он забирался в хлеба, словно разыскивал таинственный, одному ему предназначенный клад, тем больше его обволакивал мягкий сумрак, даже не сумрак, а словно какое-то бескрайнее полотно. Лучи летнего жаркого солнца, склоняющегося к закату, трепетали на всем вокруг и заглядывали в его зачарованные глаза.

Со всех сторон его манили странные видения, непонятные существа; они словно заговаривали с ним, о чем-то рассказывали ему и казались совсем иными, чем тогда, когда он находил их в огороде, у забора, в клевере, в злой пьянящей конопле. А какие голоса неслись со всех сторон! Таких не услышишь ни в подсолнухах, стерегущих дом, ни среди стеблей голубых мальв и тех белых бобов, что стреляют, если их сжать в пальцах, ни в густых зарослях березок, таких скромных, но заменяющих в деревнях Бачки тую и кипарисы. Там, возле дома, под котами и в амбарах, на чердаке и в погребе воздух гудит от ударов топора, кирки, молота, от звона цепей, которыми привязывают непокорных быков и жеребцов к стойлу или осторожно, удерживая с двух сторон, подводят к невестам, от громыхания деревянных и жестяных ведер, когда они стремглав летят на разматывающихся цепях в глубину колодцев, ударяясь о влажные стены. Все звуки сливаются в утомительный гул, и еще кажется — поля бранятся с полями, а ветер разносит их голоса вместе с рычанием, лаем, руганью и песнями.

А здесь напряженный слух и разгоряченное воображение Буцы ясно и отчетливо улавливает жужжание самой крохотной букашки. Ветерок от их прозрачных светящихся крылышек обвевает раскрасневшееся лицо и треплет пушистые ресницы. Широко раскрытые глаза мальчика следят и тянутся за ними, пока его не отвлечет новый звук. Он замирает, скорее пораженный, чем испуганный блеснувшими глазами хомяка, — а тот уже исчез, оставив впечатление о чем-то круглом, юрком, озорном. А там вон пушистый цыпленочек, спрятавшийся от мамы-перепелки, которая и сама-то не больше их трехнедельных орглингтонов. Перепелка стоит, не убегает, с интересом разглядывая существо, тоже чем-то напоминающее детеныша, но только того страшного зверя, что обрушивает на ее потомство огонь и раскаленный град. Она подпускает Буцу совсем близко, но в руки не дается; возмущенно попискивая, точно когда отец постукивает ногтем по тонкому стакану, она уводит птенцов. Буце очень жаль, что эти милые существа не хотят к нему идти, уходят от его вытянутой руки, зовущей ладони и пальцев. Они же, эти пальчики, так хотят приласкать живое существо, которое смотрит на тебя, хотя бы прикоснуться к нему. И когда ты поднесешь его к лицу, оно принимается говорить, точно оправдываясь, бормотать что-то, А тот черный рогатый жук, переливавшийся зеленым шелком? Когда Буца крепко держал его, чтобы он, вырываясь, не укусил, он так таинственно скрипел, точно нитка, которой бабушка сшивает полотно. Только и он убежал из коробочки, где ему так хорошо жилось, где его так вкусно кормили. Буца поймал его однажды вечером, он налетел на свечу и ударился об освещенную стену, точно его кто-то швырнул.

И цветы Буца больше всего любит за то, что в них всегда найдется что-нибудь живое — жучок в пестрых крапинках, маленькие гусеницы, вытягивающие желтые головки и рассматривающие что-то в воздухе. Стоит к ним прикоснуться, как они мгновенно выскальзывают из рук, спускаются на ниточке в траву — ищи их тогда!

Вот из стеблей выглядывает синяя звезда, словно сознающая свою вредность, — смотрит прямо на него, зовет, ей-богу! На дне чашечки из голубых, как майское небо, лепестков белеют короткие густые ресницы, а в самой серединке — черный росистый пестик, похожий на крошечный индюшачий гребешок. И хотя Буца хорошо его разглядел, все равно цветок кажется ему глазом, уставившимся прямо на него. Он зовет его, о чем-то просит!.. Но только сорвешь — цветок начинает издавать резкий запах, липнет к пальцам, никнет и осыпается, как пурпурный шелковый мак. И все эти лиловые граммофончики, желтые эмалевые чашечки, пушистые медвяные гроздья бесчисленных, едва различимых золотых завитков играют с ним в жмурки, зовут, увлекают, заманивают все дальше и дальше.

Буца уже весь в земле, с колосьев на него сыплется сухая пыльца, в носу и горле щекочет. А сумерки сгущаются, стебли сдвигаются все теснее, шевелятся, шуршат — наверное, где-то далеко, у края поля, задул северный ветер, вестник ночной прохлады, ударился о стену могучих хлебов, взволновал колосья и с шумом докатился до Буцы. Ребенок сразу почувствовал себя в опасности, одиноким, покинутым, на чужбине; тут же проснулись голод и жажда, а темнота все спускалась, насыщенная тысячами угроз, вокруг слышались какие-то голоса, они шипели, шептали, укоряли: «И что тебе не сиделось дома? Искался бы в густой, набитой колючками шерсти Гариного щенка, как бабушка в твоей голове. И было бы у тебя всего вдоволь — и водицы, и молока, и хлебушка, и поздних вишен, и ранних яблок да груш. А тут? Где ты будешь спать? Кто тебя укроет? Кто спрячет от волка?.. А?» Конечно, Буца заплакал и стал звать: «Папа!.. Папа!.. Мама!.. Мама!..» И побежал налево, потом направо, не понимая, кружит ли он, возвращаясь на то же место, приближается ли к краю хлебного моря или уходит от него, забираясь все глубже в бесконечную непроходимую чащу. Вскоре от страха и отчаяния Буца совсем обессилел, стал задыхаться, из носа текло, в боку кололо, а лицо и ноги были исцарапаны в кровь об острые стебли и колючки, на которые он то и дело натыкался. Даже голос пропал — он уже не рыдал, не звал на помощь, а лишь повизгивал, как выброшенный в канаву котенок, слабо стонал, упав ничком на землю, и почти неслышно пищал: «Мама!.. Папа!..»