Велько Петрович - Избранное

Но на этот раз Стевица проснулся при первом же скрипе дверей, при первом шепоте родителей, и в голове у него ярко сверкнула мысль: сегодня рождество!

Он открывает глаза и с волнением и приятным страхом вглядывается в свои игрушки — все ли он рассмотрел вчера, не ждет ли его еще какая-нибудь неожиданность — незамеченная игрушка, новый винтик или не разгаданная вчера тайна каких-нибудь колесиков и пружин. На столике у кровати спокойно плавал в масле огонек лампадки, вокруг него на тарелке пробивались зеленые ростки пшеницы, в комнате пахло, как в часовне. В углу на укрепленной в раскрашенном ящике елке блестела золоченая мишура, сверкали свечи, снег, висели сахарные фигурки, орехи, паяцы с красными высунутыми языками. Под елкой лежали игрушки. Лежали они так, как он оставил их вчера, заснув над большой иллюстрированной книгой «Приключения барона Мюнхгаузена».

На рельсах стоял паровозик, который, если его завести ключом, мчится по кругу, таща за собой красные и желтые вагоны с раскрашенными силуэтами пассажиров в окошках и с застывшим на своем месте голубым машинистом. Здесь и маленький паровой двигатель, который больше всего привел Стевицу в восторг, потому что был совсем как настоящий. В него можно наливать воду и спирт, из него идет пар, работая, он вращает ремень и свистит. К нему приложена веялка и еще одна машина с ножом, который режет солому или бумагу. Увидеть, как работает веялка, ему не удалось, потому что, как он ни кричал и ни бил ногами, в канун рождества ему нигде не могли найти необмолоченной пшеницы. Но сегодня им придется ее найти! Были тут и другие подарки. Книги с картинками и стихами (и зачем только пишут эти стихи — непонятно?) и разрисованная доска, по которой надо было двигать раскрашенных оловянных коней. И эту игру он тоже заставил показать ему еще вчера вечером. Там какие-то кубики с точечками и закругленными углами, их встряхивают, а затем, бросив на стол, считают эти точки, и чей-нибудь конь скачет вперед. Доска очень смешная. На ней нарисованы рвы с водой, деревья и заборы. Время от времени какой-нибудь конь останавливается, а все остальные скачут дальше. И тогда тот, чей конь стоит, сердится. Очень смешная игра! Его конь все время был первым, но в конце концов это ему надоело, особенно когда он заметил, что мама и папа нарочно поддаются.

Нет, все-таки паровая машина лучше всего. Она, по крайней мере, настоящая. Самая настоящая! Тут уж нет никакого обмана и никаких пружин. Пружины он ненавидит.

Надо сразу же попробовать веялку. Он возьмет ремень и прикрепит его конец к тому толстому колесу, что сбоку веялки. Это он уже знает. И как только пар начнет вращать машину, колесо тоже будет вертеться. Только как же в ней появится ветер? Ужасно интересно! Надо обязательно узнать. И когда к нему в гости придет сын прачки Тришко, он сам ему все покажет, как большой, то-то Тришко удивится!

Стевица быстро сел в кроватке и высунул из-под одеяла голую ногу.

— Мама-а! Мама-а!

— Что тебе, золотко мое? — В комнату испуганно вбежала госпожа Наталия в небрежном утреннем туалете. — Ты уже проснулся? Полежи в кроватке, пока не натопят. Холодно. — Она спрятала его ногу под одеяло и осыпала сына поцелуями. — У тебя нет жара, ты не кашлял? Подожди, я тебе дам лекарство, знаешь, деточка, то, сладкое. Ну, будь хорошим мальчиком, не огорчай маму на рождество. А то боженька возьмет обратно все игрушки.

Но Стевица упирался. Он и слышать не хотел о лекарстве.

— Я хочу вставать, хочу играть с веялкой.

— Подожди, золотко, ну еще немножко, сейчас затопят. Если выпьешь лекарство, я дам тебе игрушки в кроватку. А потом я тебя перенесу в гостиную, пока здесь проветрится.

Наконец они сговорились. Он показал матери язык и, всхлипывая, кричал сквозь слезы «А-а-а!», пока она, прижимая язык ложечкой, вливала в рот белое, похожее на молоко лекарство, которое раньше ему нравилось своим миндальным вкусом, а теперь вызывало отвращение. Потом Стевица, вздрагивая, вытянул шею, и мать обернула ее влажным полотенцем.

Устав от всех этих процедур, он лежал среди кучи игрушек и долго не мог решить, с чего начать. Игрушки были холодные, с острыми углами, играть ими в кровати было неудобно. Он вертел их в руках, заглядывал во все отверстия, а потом бросал на подушки в ногах. Наконец Стевица отбросил и веялку: надоело нагибаться и разглядывать. Он никак не мог понять ее устройство.

Он зябко поежился, свернулся калачиком, натянул одеяло до самого носа и, прищурившись, стал смотреть на огонек лампадки. Тонкий слой масла был похож на золотую монетку, пламя тянулось вверх длинным желтоватым язычком. Сквозь зеленые ростки пшеницы пробивался черный дымок.

Стевица думал о теплых сапожках, о катке, о снежках, о своих товарищах, которые сейчас берут штурмом снежные крепости, лепят снежных баб и поливают их водой, чтобы они стояли до весны. Он злился на свою болезнь и на родителей, которые держат его дома. И как это мужицкие дети не болеют? Синие от холода, без перчаток, а замерзнут — постучат по промерзлой земле деревянными башмаками — и ничего! А у него каждую зиму то ангина, то кашель. Просто невыносимо!

— Мама-а-а!

Мама поспешно вбежала к нему, притворяясь рассерженной, закатала его в одеяло, как блинчик, и на плече понесла в уже убранную светлую гостиную, где в печке весело трещали дрова. Там она с трудом натянула ему на ноги чулки и, накрыв одеялом, посадила среди игрушек у печки.

Но когда Стевица подал голос в третий раз, пришлось уже и отцу поторопиться с туалетом и завтраком, лечь рядом с ним на пол и объяснить устройство веялки.

Стевица обо всем спрашивал: зачем то, зачем это, ну а это как? — и отцу потребовалось немало терпения, пока сын понял, как пар крутит шестеренки, как движется ремень, как лопаточки, прикрепленные к оси, создают ветер и как, трясясь, ходят туда-сюда решета. Пришлось раздобыть на голубятне по соседству непровеянное зерно и показать сыну, как от него отделяют пыль, куколь и мякину.

Поняв все это, Стевица захлопал в ладоши от радости. Снова и снова он смешивал зерно с пылью и очищал его. Наконец он устал, позволил себя одеть и умыть и, не сводя глаз с игрушек, уселся в кресло в ожидании «прачкиного Тришко».

Больная трахомой прачка Юла, много лет служившая у госпожи Наталии и ставшая уже чем-то вроде старой мебели, была польщена, что ее сына пригласили на рождество к барчуку. Сам Тришко предпочел бы ту же роль сыграть у старшего брата, и притом по всем правилам. В канун сочельника сидеть до полуночи у огня и ковырять палкой пылающее рождественское полено. А наутро мать подняла бы его с первыми колоколами, умыла, одела в новый, негнущийся костюм и в сапоги, полученные вчера в школе в награду за успехи, а затем он постучал бы в окно к брату и первым, как полагается по церемониалу, поздоровался бы: «С рождеством Христовым!» Его торжественно ввели бы в душную, жарко натопленную комнату, по колено устланную соломой, и угостили, как взрослого, медовой ракией. А потом бы он вместе с братом отстоял заутреню, а за обедом сидел на почетном месте, все пили бы за его здоровье, и он впустил бы в комнату шествие, изображающее поклонение волхвов, пел тропари и кондаки и пил из стакана, где на дне непременно оказалась бы монета. А к вечеру, досыта наевшись и напившись, они бы «провожали рождество» на санях с колокольчиками или по-ухарски — на неоседланных лошадях, и стреляли из старого заржавевшего пистолета.