Велько Петрович - Избранное

«Никогда я не видела его смеющимся и поющим, никогда мы не танцевали», — думала между тем Зорка про себя, порываясь встать.

— …Я его спросила, разве ему не страшно умирать, разве нет никого, кого он любит и кто любит его, а он мне на это ответил, что не боится смерти, потому что та, которую он любит, его невеста, сумеет его достойно оплакать…

Если бы ее и не выдала интонация наигранной доверительности, Зорка все равно сразу бы распознала ложь в ее голосе, ложь, за которую госпожа хотела спрятаться, великодушно утешив ее. И Зорка прервала ее сухо:

— Спасибо, сударыня!.. А… сколько дней вы провели вместе в Лазареваце?

— Дня четыре, помнится, — госпожа захлопала главами, — а потом, потом мы еще виделись в Валеве. Там он тоже нас навещал до самого своего отъезда. После этого я его больше не видела, он погиб.

«Мне он ни о чем таком словом не обмолвился в письмах!» — отметила про себя Зорка. И усмехнулась через силу:

— Он был такой выдумщик и как огонь, правда!

— О! Вот это-то главным образом меня в нем и пленяло, непосредственность, искренность и страстность! — И глаза ее затопило горячим блеском, когда она представила себе живо, будто это было вчера, как посреди упоительного вальса, на глазах у всех, он утащил ее в соседнюю комнату и, пока там тетка играла, а остальные кружились под музыку, подпевая и насвистывая, он в сумасшедшем, безумном порыве подхватил ее, стиснул и, исступленно целуя, шептал:

— Ах, позвольте, позвольте идущему на смерть, идущему на смерть!

Зорка, потупившись, перебирала и теребила пальцами юбку на коленях, в то же время подыскивая слова, которые положили бы конец этому визиту. Любопытство ее угасло, у нее больше не было желания смотреть на эту госпожу, рядом с которой она чувствовала себя такой несчастной и убогой. Ведь что она на самом деле знала о Момире? Что есть у нее от него, что связывает ее с ним, кроме могилы на кладбище? А эта женщина по сей день полна, переполнена им до краев, ее с ним связывает целая сеть нервов, жил, биение крови, сознание греха! Она чувствовала себя выжатой, посрамленной, униженной, и, не зная, что ее больше оскорбляет, то ли недоговоренное этой красивой дамой, то ли ее милосердная ложь, то ли осквернение единственной ее святыни, Зорка поднялась и, бормоча что-то совершенно несвязное: «Ничего, ничего, извините, ничего, пожалуйста, не беспокойтесь, ничего!..» — бесшумно выскользнула из комнаты.

Дама проводила ее до дверей, всячески стараясь быть как можно любезнее с невестой Момира, но Зорка вылетела из парадного на улицу, ни разу не обернувшись.

Добравшись до дому, она еще с порога крикнула:

— Мама, мама!

А когда перепуганная мать подхватила ее на руки, она сжалась в комок и забилась у нее на груди в отчаянных рыданиях:

— Мама, мама, не хочу жить, я должна умереть!

Мать дотащила ее до кровати и, приговаривая и лаская, как бывало, когда она была совсем маленькая, принялась безмолвно ее раздевать и укладывать в постель. Она нарочно ни о чем ее не расспрашивала, только все гладила и ласкала, дожидаясь, когда она сама затихнет и уснет. А выйдя из Зоркиной комнаты, с нескрываемой радостью объявила домашним:

— Тсс! Заснула! Что-то такое у нее случилось. Я давно это заметила. Слава богу, поправится моя девочка, вот увидите!

1922

Перевод Т. Вирты.

И в Раванграде были женщины, о которых вспоминали не иначе, как в связи с какой-нибудь бедой. Обычно это были старые женщины, не принадлежащие ни к какому определенному сословию, бессемейные, всегда печальные, черные, молчаливые, изможденные старухи. Люди молодые, понятия не имели, откуда они родом и как их полное имя; на крестины, свадьбы и семейные празднества их никогда не звали. Зато когда кого-то прикует к постели гадкая болезнь или кто-то умирает, тогда срочно посылают за ними, чтоб они перевязывали смрадные, изъязвленные тела, стирали заразные простыни, сухими темными пальцами закрывали глаза покойнику и бодрствовали в головах умершего длинными, жаркими ночами в спертой духоте чадящих свеч и пятнисто-синих трупов, отгоняя ветками назойливых мух, лепящихся к углам глаз и рта и к пожелтевшим ноздрям умершего. В дни семейного отчаяния и горя, когда сдают самые крепкие нервы и голова идет кругом, этим неприметным особам, в другое время как бы и вовсе не существующим для людей здоровых и занятых, приходилось не раз доказывать важность своей жизненной миссии. Они сразу берут бразды правления в свои руки. Они знают, что «положено» и что «не положено» и, распоряжаясь с мрачной и суровой требовательностью, неукоснительно блюдут старинный ритуал суеверий, предрассудков и ворожбы, двигаясь среди растерянной и плачущей родни подобно древним языческим жрицам Иштари и Прозерпины. Вставляя зажженную свечу в еще теплые, незатихшие руки покойного, занавешивая зеркало, останавливая часы и усылая родню отдыхать, они вершат в доме власть, которая продлится до тех самых пор, пока гроб под черным покровом не вынесут на носилках с горящими канделябрами, пока не проветрят комнаты и все, вернувшись с кладбища, не вымоют руки. Еще и поминки в разгаре, но едва разговор зайдет о наследстве и завтрашних делах, как уже бабка с узелком провизии и кое-чем из одежды покойного незаметно и неслышно удаляется домой.

Баба Маца и среди них была самой неприметной. Она была просвирней Йовановской церквушки на Шапоньском хуторе, куда поп наезжал несколько раз в году по праздникам. Это была невидная усохшая старушка, согбенная, перекошенная на правую сторону, всегда в черном, повязанная черным платком, из которого выглядывало маленькое, желтое, сморщенное лицо. Старая богомолка в ее типичном обличии. Она редко появлялась в городе. Только родовитые, старинные семьи, помнившие, что баба Маца происходит из «хорошего дома» и что она поповская дочь, прибегали к ее помощи в несчастьях. В этом узком кругу ее все еще величали «госпожой», ибо знали, что и она была когда-то мужней женой, супругой мастера и матерью многочисленного семейства. Перехоронив всех своих очень рано, она стала просвирней. Баба Маца — просвирня, — так называли ее все, но чем она кормилась на самом деле, об этом никто не задумывался. Когда она не сидела у постели больного или у одра покойника, она жила в кладовке при церкви среди ветхого, поломанного, источенного червями хлама, брошенных подсвечников, стихарей, лампад, стремянок и метелок для обметания пыли, а питалась, словно птица небесная, просфорами, кутьей и подношениями «во спасение души». Сгорбленная, скособоченная, живое воплощение убогости и неприметности, она проходила улицами, не поднимая глаз, и невозможно было сказать, знает ли она что-нибудь о жизни этого города и его обитателей, которые трудятся и развлекаются, и в какой степени сама она принадлежит к этой жизни и к живым? Ее появление не напоминало даже о смерти, — в отличие от бледных слуг похоронного бюро, — и не вызывало неприятных мыслей у оптимистически настроенных прохожих; она проплывала в густой мгле раванградского воздуха смутной тенью, еще более расплывчатой, чем студенистое тело прозрачной медузы в морской воде. И если бы она однажды исчезла, никто бы не заметил, что на этот раз она не возвратилась с кладбища. Должна была разразиться мировая война, чтобы она, как и великое множество ей подобных, сделалась вдруг полезной и нужной и хотя бы на какое-то время стала в Раванграде заметным человеком.