Велько Петрович - Избранное

Прошло время, и от Бацко остался лишь коврик перед постелью жупана да вот этот рассказ.

1933

Перевод О. Кутасовой.

Кажется, вдалеке кто-то кричал и размахивал раскрытым зонтиком, и правда, трамвай, только что тронувшийся со своей конечной остановки в Чубуре, снова зазвонил, скрипнул тормозами и стал замедлять ход.

Сквозь мокрые стекла окон, изборожденные струйками дождя, в которых холодным осенним фейерверком поблескивали огни уличных фонарей и освещенных витрин, пассажиры увидели даму. Ожесточенно воюя со своей длинной юбкой и зонтиком, она пыталась взобраться на высокие, грязные ступеньки вагона и раздраженно выкрикивала:

— Как будто не видите, что я иду? Что за невнимание? Ну помогите же мне хоть войти!

Отменная внешность дамы произвела впечатление и на пассажиров и на кондуктора. Угрюмый вожатый проворчал что-то нечленораздельное, в то время как несколько рук тотчас протянулись к даме, помогая ей войти в вагон. Тяжело дыша, она кивнула головой, протолкалась вперед и села на первое и единственное свободное в вагоне место. Она поправила свой туалет, отодвинула подальше от себя мокрый зонтик и принялась было равнодушно рассматривать своих ближайших соседей, но вдруг нахмурилась и, несколько раз нетерпеливо оглянувшись на дверь, обратилась к сидящей напротив нее девушке, которая зябко куталась в вытертую лисью горжетку:

— Барышня, прошу вас, закройте дверь, ужасный сквозняк!

Девушка невольно повиновалась и безмолвно вернулась на свое место.

Когда дама усаживалась и расстегивала ворсистый скунсовый воротник, от ее серого, сшитого из блестящего персидского каракуля манто заструился, разбуженный влагой, тот особенный тонкий аромат, что годами накапливается в одежде от смешения разных духов. Заинтересовавшись, многие оборачивались в ее сторону, и она встречала эти взгляды без надменности, но вполне равнодушно и безучастно. Сидевшая напротив девушка из-под полуопущенных ресниц рассматривала даму и скоро изучила ее до мелочей. Ее женский глаз сразу отметил, что это «настоящая госпожа», у которой все настоящее, изящное и дорогое от ручки зонтика до тонкого вышитого платочка. А какое же должно быть у нее белье? И сколько ей лет? Наверно, больше, чем можно дать, глядя на ее холеное и довольное лицо. По тому, что шапочку из черных перьев она надела не так, как носят сейчас, по несколько широковатой юбке, слишком тесным перчаткам и по привычке густо пудриться можно было заключить, что эта дама прошлого века. Всякая пожилая женщина в манере одеваться и вести себя всегда сохраняет что-то из того, что было модным в пору расцвета ее красоты и успехов. Девушка незаметно подтолкнула локтем сидевшую подле нее пожилую женщину, вероятно, мать; та рассеянно обернулась, и она глазами показала ей на элегантную спутницу. И пока дама покупала билет и напоминала кондуктору, чтоб тот не забыл затворить за собой дверь, девушка шепнула:

— Узнаешь?

Старая женщина в нескладном и поношенном пальтишке, несомненно лет десять назад принадлежавшем ее дочери, в шерстяном платке, обмотанном вокруг шеи, и небрежно надетой на голову шляпе из невообразимо вытертого бархата прищурилась, заморгала своими красными, лишенными ресниц веками и покачала головой.

Госпожа со скунсом интуитивно почувствовала их внимание, поспешно засунула деньги, билет и платок в ридикюль с черепаховым замком и бесцеремонно оглядела соседок. Сначала младшую, потом старшую. Взглянув на эту последнюю, которая снова отвернулась к окну, блуждая мыслями где-то в дождливом вечере, она вдруг насторожилась, глаза ее широко раскрылись, а нос и губы словно затрепетали от неожиданности и любопытства.

— Извините, сударыня! — решительным голосом проговорила дама. — Вы случайно не Милева Йованович, по мужу Радулович?

Старая женщина вздрогнула, полуоткрыла рот и, с недоумением глядя на элегантную даму, нервно провела скомканным носовым платком по длинному, словно смерзшемуся носу и острому подбородку.

— Да, вы правы, это я, кажется, и я вас…

— Неужели ты меня не узнаешь, Милева? — с высокомерной улыбкой перебила ее дама. — Я Катарина Павлович, жена Стевы Майстровича, торговца. Разве ты меня не помнишь?

— О, как не помнить? Прости, я ведь уже почти совсем слепая… — И, не пускаясь в дальнейшие объяснения, она попыталась изобразить на своем огрубелом лице подобие тех изящных и любезных улыбок, какие были в ходу у женщин лет тридцать назад.

— А эта барышня — твоя дочь? — продолжала уже более ласково госпожа Катарина. — Очень приятно… Это твоя младшая, Ольга, кажется? Ровесница моей Даны. Очень приятно… О боже мой, сколько же лет мы не виделись? Ты ведь, помнится, вышла замуж сразу после монастыря и из гарнизона в гарнизон… Что поделаешь, жизнь, семья, у каждого свое… Вначале я время от времени разузнавала о всех наших подругах, где кто, как живут, а потом… Ты ведь давно осталась без мужа, мне кажется? Уж не помню, читала я об этом где-то или слышала… Ведь и сын у тебя был офицер, и…

— Сыновья, моя милая, — прервала ее вторая глухим голосом, — два моих сокола погибли… После Павла осталось двое внуков, сноха-то ведь тоже умерла во время оккупации. А мой добрый Ратко умер в Нише от холеры еще в тринадцатом… Так вот я и осталась с дочкой да двумя мальчуганами… Не будь ее, не знаю, как бы я их и выходила… Да, ютимся мы все здесь, на Душановаце, и… Что говорить, сама можешь представить, каково мне… Только бы она была здорова. Да вот все болеет, везу ее сейчас к одной русской докторше… Знаешь, трудная у нее работа — по охране детей…

— О, со здоровьем шутить нельзя, барышня… Требуйте отпуск и куда-нибудь на море — отдыхать!

Девушка сверкнула глазами и еще глубже уткнулась в свою лисицу:

— Это просто сказать!..

— Разве можно так! Вы, теперешняя молодежь, ужасно легкомысленны… Здоровье прежде всего!

Девушка едва сдержалась, чтобы не сказать ей грубость, и отвернулась, делая вид, что смотрит в боковое окно.

— Одно горе, Катарина милая…

— Э-э, горе!.. У каждого свое горе! Вот я тоже не знаю сейчас, куда и кинуться… Просто с ума можно сойти!.. Моего Миодрага вот уж два месяца как перевели из Сараева сюда, в генштаб. Это еще ничего! Но хороши же законы в этой стране! Во времена австрийцев в нашем доме поселился один профессор, — с нашего согласия, конечно, чтоб не реквизировали имущество, — а теперь, прошу покорно, не хочет выезжать… Пусть, мол, мы найдем ему другую квартиру! И поэтому мои дети должны скитаться где попало! Не можем же мы все забиться в эти три комнаты и ходить друг у друга по головам… Ужасно! Все мои вещи, чудная итальянская мебель, по чердакам и подвалам: если так будет продолжаться, все попортят мыши да пыль. А он, бедный мой мальчик, поселился где-то у черта на куличках, на какой-то Мутаповой улице. Дом, правда, удобный и новый, но зато грязища — боже милостивый, не подойдешь… А держать нынче лошадей нет расчета, моя милая!.. Но это еще только полбеды! Дочка у него золото, а не ребенок, уже болтает по-французски, как заправская парижанка, — так бы и съел ее, кажется! — и надо же: заболела ангиной, пришлось отправить ее в Дубровник… Сноха с ребенком все еще там, а Миодраг непрестанно гонит меня туда: тяжело, говорит, ему с ребятишками без Миланки. Они уж в школу ходят… Знаешь, сноха у меня тоже вот все побаливала, так я и ее к морю; я работы не боюсь, а тут еще у Даны недели через три должен быть ребенок… Как ее оставить? И за нее волнуюсь. Да и старший без меня тоже как дитя малое… Просто с ума сойдешь!.. Я же им говорила — подождите с детьми, молоды еще — и сами как следует не устроились, и Дана еще на ноги не встала… Вот так и летаю от одного к другому… Словно все сговорились против меня, а я все тяну, тяну и не знаю, когда это кончится.