Велько Петрович - Избранное

Госпожа Милева близоруко щурилась, стараясь не пропустить ни единого слова, ни единого вздоха собеседницы. Она смотрела на свою давнишнюю приятельницу, на эту когда-то резвую и бесшабашную Катарину, и удивлялась: кто бы, глядя на нее, мог подумать, что и она несчастна и недовольна жизнью? Хоть все еще красивая, — кажется, седые волосы рядом с живыми черными глазами делают ее еще красивее, — а и у нее свои заботы. Госпоже Милеве и в голову не приходит сравнивать свои страдания с неурядицами подруги. Она слушает ее внимательно, мимикой и движением губ сопровождая малейшее изменение в выражении лица Катарины. Как жаль, что и ее жизнь не свободна от этих тягостных мелочей! При упоминании о больном ребенке в Дубровнике слезы навертываются на глаза госпожи Милевы, а когда она слышит о приближении родов у молодой и слабой женщины, на ее лице с отвисшими морщинистыми щеками появляется выражение страха и участия. В конце концов она хватает руку подруги своей молодости и пожимает ее, как сестра.

— О-о, Катарина, не печалься, бог смилостивится, не надо терять присутствие духа!

— Ах, Милева, нисколько он меня не щадил… Старший сын Миодрага уже два раза лежал на операции, с ногой… Ну разве тут успокоишься, отдохнешь?.. Ужасно!

— О Катарина, бедная моя Катарина, как я тебя понимаю, но бог милостив…

— Ой, мне уже сходить… Ну, всего доброго, Милева, всего доброго, крошка! Что поделаешь, дорогая, уж такова наша судьба, все должны дважды пережить!..

— С богом, Катарина, с богом! — тепло и преданно отвечала ей госпожа Милева и с умилением обернулась к дочери: — Прекрасная душа, всегда была такая чувствительная… Что поделаешь, женщина, мать, никому не легко!..

Но девушка с горечью в голосе прервала ее:

— Ладно, ладно, ты бы лучше о себе подумала… Будто у тебя нет своих забот и своих могил! И сколько же у тебя слез, что ты льешь их где надо и не надо?!

1934

Перевод Т. Поповой.

На последней станции банатской железнодорожной ветки прямо на полотне нас встретил хозяин. Мы выехали в полдень и, естественно, большую часть пути дремали; я и мой приятель-художник были одни в купе второго класса, а в третий степенно и чинно входили и выходили нагруженные крестьяне, которые казались все на одно лицо, во всяком случае, занятому своими мыслями пассажиру. Тем более изумил нас и своей внешностью, и манерами господин Негован. Он был с головы до ног в черном, в котелке, в лаковых туфлях с серыми шерстяными шнурками. У него были седеющие, коротко подстриженные усы и совсем светлые голубые глаза на морщинистом, словно ссохшемся, лице необыкновенно белого цвета. Когда он, здороваясь, снял шляпу и низко, порывистым нервным движением поклонился, мы невольно переглянулись: так странно выглядела его продолговатая узкая голова с прилизанными светлыми волосами, разделенными точно посередине пробором, и вся его легкая и будто покачивающаяся фигура. На первый взгляд было в нем что-то необычное, что разжигает интерес, как загадка, что-то нескладное и несимметричное, хотя движения его выглядели вполне нормальными, стереотипными. И правда, пока мы шли к выходу, обнаружилось, что вся левая сторона — и нога, и рука, и плечо — у него меньше, чем правая. Бросилась в глаза его быстрая манера говорить, книжный, несколько архаический словарь и совсем особый акцент. Не немецкий, не венгерский, но и не французский и не румынский. Говорят, что представители правящих династий как-то по-особенному тянут гласные, на каком бы языке они ни говорили. Может быть, в далекие времена и наши дворяне имели свой особенный вычурный акцент.

Мы ехали в древнем, парадном ландо. Лошади были гнедые, породистые, но тощие и старые, кучер — в ливрее с пожелтевшими от времени позументами и в шляпе со страусовым пером — был тоже стар и немощен, старыми были и вожжи, пересохшие, в трещинах. Стоял последний день дождливого апреля, быстро темнело, зазеленевшие деревья погружались во мрак, горизонт сливался с облачным, хмурым небом, потянуло влажным холодком, вдалеке белели приземистые деревенские хаты, слышался лай собак и мягкое шклецанье копыт. Застегнувши пальто на все пуговицы, мы словно бы замкнулись в себе, предаваясь унылым, грустным размышлениям: стоило ли вообще пускаться в это путешествие ради двух картин. А хозяин любезно занимал нас разговорами: не хотим ли мы получше укутаться в пледы, чем мы занимаемся, что пишем, что сочиняем и как там Белград — растет? И объяснял, что едем мы уже по их старым землям, теперь, правда, конфискованным в пользу военных добровольцев, что его предки с 1717 года владели тут тремя тысячами гектаров в одном куске, а что теперь у него всего двести девяносто, они останутся сыну, но земли нужно как-то по-другому использовать, применительно к новым условиям. Он говорил без горечи, даже без иронии, вероятно, просто из учтивости, ради знакомства, но мы с трудом отвечали ему и делали вид, что нас это интересует.

Очнулись от дремоты мы лишь тогда, когда лошади застучали копытами по дощатому настилу моста, перекинутого через канал, в глубине которого тускло мерцали отблески фонарей, укрепленных по обе стороны высокого облучка. А потом снова глухая, мягкая рысца и время от времени всплески воды под колесами. То с одной, то с другой стороны замелькали розовые пятна маленьких, низких окошек, будто не мы, а они ехали нам навстречу; уже доносились неясные звуки и запах жилья. Затем перед нами, словно стена, встала черная роща: скрип колес стал громче, забренчали металлические кольца в сбруе и в удилах; лошади весело кивали головами. Громкий, приветливый лай охотничьих собак, свет сквозь ветви; поворачиваем, кучер натягивает вожжи — тпруу! — приехали.

Мы остановились возле четырех приземистых белых колонн, на которых покоилась полукруглая крыша освещенной веранды. Навстречу нам с серебряными канделябрами в руках вышли двое лакеев, затянутых в черные сюртуки. Усатый, кривоногий старик в сапогах и красивая, румяная служанка со вздернутым носиком, в белом льняном фартуке и кружевной наколке помогли нам освободиться от пледов и взяли наши сумки. Господский дом оказался длинным, одноэтажным строением, его полузакрытые шторами освещенные окна справа и слева исчезали в зарослях кустарника и в тени деревьев. Пахло горьковатой намокшей туей и самшитом.

Хозяин снял шляпу, отвесил низкий поклон посреди веранды под японской люстрой, и произнес, улыбкой смягчая торжественный тон своих слов:

— Добро пожаловать, господа, в замок его сиятельства Негована, «некогда ресавского бана»! Прошу вас!

Через раздвинутую стеклянную дверь мы вошли в просторный, совершенно круглый зал. Накрытый на восемь персон стол казался совсем маленьким; мы еще не успели приблизиться к нему, как в широко раскрытые высокие двери слева вошла неторопливо, но решительно полная молодая дама, а за ней с двумя детьми вторая, высокая, сухопарая и седая, безусловно гувернантка. Знакомясь с нами и указывая наши места за столом, госпожа лишь едва заметно, почти беззвучно шевелила губами. Она была в платье из гладкого черного шелка, блестящего, словно полированное дерево. За столом прислуживал лакей, хозяйка держалась напряженно; на ее сильной шее проступали две резкие морщины, а от губ к щекам шла глубокая и жесткая, полукруглая впадина. Маленькие, косо поставленные серые глаза намеренно обходили нас, неприступные, недоверчивые, суровые глаза. Волей-неволей и мы почувствовали себя скованными. Даже наш разговорчивый хозяин явно скис. Еще в городе, собираясь в поездку, мы узнали, что Негован женился на крестьянке, дочери своего лакея, которая во время войны была горничной в доме. Зная это, мы без труда обнаружили в госпоже черты здоровой и не в меру рассудительной деревенской женщины, которую этот дворянин-декадент взял в жены, вероятно надеясь освежить кровь своего потомства.