Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

— Хороший! — отозвался Иванчиу и отхлебнул вина.

— Знаешь, Иванчиу, о чем я думаю? О дочке! Что ты скажешь, если обженить их?

— Что скажу? Я бы сказал, что здорово ты придумал!

Два приятеля, поджидая доктора, продолжали неторопливый, основательный разговор, словно между ними ничего не произошло. Если бы кто-нибудь спросил Янку, что он думает об Иванчиу, он бы ответил, что это опасный мошенник, хотя и Иванчиу про Янку мог бы сказать то же самое. И все-таки Урматеку и словом не обмолвился о том, что произошло. Он бы ни за что не признался, что без Иванчиу он чувствовал бы себя слишком одиноко. А тот в свою очередь надеялся, что Урматеку все забыл. Как-то раз Иванчиу пришло в голову рассказать о встрече с Катушкой в Оборе. Но потом он раздумал, боясь, что, чего доброго, Янку вспылит, а тогда никто не предугадает, что может произойти. Янку не любил, чтобы с ним шутили, и вообще с ним нужно было держать ухо востро, хотя сам он мог возвести на человека любую напраслину, издеваться над ним, впутать в темную историю. Так что лучше было оставаться с ним в дружеских отношениях, посиживая за стаканом вина, а в откровенных излияниях не нуждался ни тот, ни другой. Связывали их долгие годы знакомства, и не было никакой необходимости выяснять отношения. Хотя разделяли их и возраст, и то, что Янку повидал в жизни куда больше, чем Иванчиу, и в особенности то, что Янку многому научился и теперь поставил себе целью заделаться аристократом, все же оба они, будучи на пороге старости, понимали: благодаря состоянию и прочному положению, достигнутому собственными руками, они одного поля ягода, а это еще теснее сближало их. Янку больше, Иванчиу меньше, но их обоих интересовали всякие замысловатые материи, заниматься которыми до сих пор им было недосуг. Оба они знали, что пользы от этого никакой, но каждый стремился что-то узнать и понять. Янку схватывал быстрее и задавал вопросы, Иванчиу был туповат и помалкивал. А вещал им не кто иной, как доктор Сынту. Оба приятеля уважали молодого человека. Иванчиу тоже мог бы иметь на доктора виды, ведь и у него было и состояние, и дочка на выданье. Но он даже не помышлял об этом, Янку заявил, что выбрал его для Амелики, и лесоторговец не решился бы перейти ему дорогу. Он знал, что это опасно, и только тешил себя мыслью, что и он найдет подобного молодого человека для своей Марики.

Доктор и в самом деле вернулся. Ясный весенний день переходил в легкие, прозрачные сумерки. Свежий воздух будоражил кровь и слегка кружил голову. Несколько часов, проведенных тихо и безмятежно, у кого угодно могли вызвать благорастворение духа. Этого торговца и стряпчего, людей тяжеловесных и простых, доктор оценил уже давно, но судил о них довольно поверхностно. Он, ничего не смысливший в сделках и не ведавший, как они заключаются, даже и не подозревал, какое хитроумие и вероломство скрываются за добродушием Урматеку и Иванчиу. Он знал только, что они состоятельные, солидные люди, которые расположены к нему и ценят его. Перед ними он мог похвастаться своими знаниями, в которых так нуждались эти люди, и той независимостью, которую принес ему гонорар, полученный после смерти барона и избавивший его от дешевых экономических столовых с простывшими обедами. Пока он был доволен и этим. О том, что может ему принести завтрашний день, он особенно не размышлял и жил спокойно.

Урматеку с Иванчиу больше всего привлекали рассуждения доктора об истории, о которой ни тот, ни другой не имели никакого представления. Вспоминая по воле случая то историческое имя, то анекдот, доктор доступно, простыми словами толковал об эпохах и народах, вызывая у слушателей нечто вроде головокружения. Любопытство их разгоралось день ото дня, и оба чувствовали себя словно на краю чудесной пропасти, на дне которой таились блеск, роскошь и подвиги.

Время от времени доктор приносил старинные гравюры, изображавшие либо какую-нибудь битву, либо людей в совершенно непривычных одеждах. Только теперь, с огромным запозданием, Янку стал понимать, что изображалось на картинах, виденных им у барона или в других местах. Когда он узнавал на картинах, принесенных доктором, уже виденное им когда-то, он тыкал пальцем в листок и радостно восклицал:

— Здорово, черт побери! Браво, доктор!

Иванчиу, которому нечего было вспомнить, тихо сидел и слушал. Он молча восхищался и ждал, что же произойдет дальше. Восторги Янку были шумными, как будто он желал собрать вокруг себя всех домашних и рассказать им, что он узнал. Он действительно часто окликал кукоану Мицу, проходившую по своим делам мимо столовой, приглашая ее послушать вместе с ними. Но Мица, торопясь по делам, нетерпеливо отказывалась:

— Оставь меня, Янку! Это не для меня. Позови лучше дочь!

— Амелика все это и так знает! — отвечал Урматеку, гордясь предполагаемой образованностью своего чада и хитро поглядывая на доктора Сынту.

Тот скромно и доверчиво улыбался.

Из всего сонмища императоров и королей, которые в сознании Янку не следовали друг за другом, а были свалены в одну кучу, без всяких границ между эпохами и государствами, и отличались друг от друга либо звучными речениями, либо яркими подвигами, был один, который больше всего пришелся ему по сердцу; это был Наполеон Бонапарт. Нравился он Урматеку в первую очередь потому, что выйдя из низов, стал императором. Как будто из-за этого Урматеку мог лучше его понять. Наполеон казался ему ближе также и потому, что жил во времена его отца (Янку воскликнул однажды: «Ведь отец же знал, что есть такой Наполеон!»). Когда Урматеку узнал, что Наполеон оставил после себя гражданский кодекс, то тут вообще они оказались на одной доске, и Урматеку мог измерять его величие своим аршином.

Доктор Сынту начал рассказывать маленькие исторические новеллы в связи со смертью барона Барбу. Вспомнив о страданиях, которые терпел старик перед смертью, доктор поведал, что и Наполеон скончался от той же болезни. Сначала Урматеку воспринял это как рассказ еще об одном каком-то покойнике. Однако, узнавая про Наполеона все больше и больше, Янку начал протестовать против такой несправедливости и возненавидел английского доктора, который не мог облегчить страдания императора. В конце концов Янку отправился к Швайкерту, чтобы приобрести бюст Наполеона и поставить его у себя в гостиной.

— Все возишься с этими чертовыми венками! — обратился он насмешливо к приятелю. — Уже столько лет мы друзья, а ты так и не сказал, что у тебя есть Наполеон!

Швайкерт, который больше знал об императоре, чем Янку, и не мог забыть императорских орлов, паривших над Шенбрунном [18] В 1809 г. в Шенбруннском дворце был подписан договор, согласно которому Австрия делала территориальные уступки Франции и порывала отношения с Великобританией. , мрачно отозвался: