Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Уже забрезжил рассвет, когда кукоана Мица оказалась перед царскими вратами алтаря со свечой в руке, во главе длинной процессии женщин, детей и стариков, которые медленно продвигались, чтобы принять причастие. И когда отец Николай зачерпнул из святого потира длинной серебряной ложкой с золотым крестом доброго вина и отломил кусочек просфоры, кукоана Мица ощутила все величие этого мига, ведь и она была причастна к даму через тот дар, который сподобилась сделать церкви: ведь эту новую ложку принесла она и была первой, кто удостоился коснуться ее губами. Принимая причастие, кукоана Мица закрыла глаза. Все ее тревоги вдруг куда-то исчезли, и сама она погрузилась в пустоту, словно стала падать в пропасть. Но она чувствовала, к ней тянутся мощные руки, чтобы подхватить ее и не дать ей упасть. Так оно и случилось! Именно в этот миг она ощутила, как ложка коснулась ее губ. Проглотив вино, кукоана Мица оглянулась на тех, кто должен был причащаться после нее. А за ней вереницей стояли дети, пялившие глаза на священника, открывая рот и сами не зная, что они делают; женщины, возводящие глаза вверх; тяжело вздыхавшие старики, которые, прежде чем причаститься, еще раз тыльной стороной ладони вытирали кустистые усы и кланялись, глядя в пол. Служба закончилась, когда уже совсем рассвело, небо порозовело, и выпала роса. Кукоана Мица, обращаясь ко всем, произнесла: «Воистину воскрес!», обменялась на паперти яйцами с несколькими женщинами и пошла домой дожидаться гостей. Только сейчас, пройдя сквозь толпу людей и возвращаясь к повседневной жизни, она поняла, какой силой обладает святое причастие: казалось, с глаз у нее сняли пелену и очистили мысли! Кукоана Мица почувствовала себя легкой и способной всему радоваться, сомнения куда-то ушли, все стало ясным, и ясность эта была уверенной, прочной и спокойной, возрождающей все надежды. Село с его плетнями вдоль дороги показалось ей чистым и аккуратным. Деревья купались в лучах утреннего солнца. Кукоана Мица с удовольствием вдыхала свежий, напоенный ароматами воздух, и наступающий день представлялся ей светлым и счастливым. Это был первый день пасхи и день помолвки ее дочери! Но помолвка больше не пугала ее. Кукоана Мица ощущала себя чистой перед богом и людьми и достойной всяческих благ. Защищенная собственным самодовольством, она, проходя мимо хаты Войку Страпали, даже не ощутила, что сквозь закопченное окошко на нее глядит озлобленный крестьянин. Хромой мужик, насмерть отравленный ненавистью, скопившейся за всю его тяжкую жизнь, долго смотрел вслед новой хозяйке поместья и крепко выругался ей в спину, несмотря на пасхальное утро.

В прибранном и словно помолодевшем помещичьем доме все было готово к встрече гостей, все приглашало веселиться. Накрытые столы украшали блюда с крашеными яйцами, румяные куличи и пасхи с изюмом, посыпанные сверху маком. В кувшинах и вазах стояли полевые цветы, издавая пряный аромат майского сена, мешавшийся с запахами ромашки, гиацинтов и ванили. Пчелы, раньше времени покинувшие свои ульи, влетали и вылетали в открытые окна, на которых колыхались шелковые занавески. Кукоана Мица, вернувшись к хозяйским заботам, рассказывала Пэуне о всяческих божьих тварях, преображаемых ею в различные блюда и закуски:

— Нашла я на базаре щучек — чистое серебро. Икра жирная, взбиваешь ложкой — поднимается как пена. Купила все, сколько было, такие они были свежие и аппетитные. А раки — величиной с ладонь. Из телятины просто молоко течет. Гуси свежие-пресвежие, ведь я их в вине выдерживала.

Кукоана Мица после великого поста сама не могла удержаться и пробовала то одно, то другое.

С холма, где стоял боярский дом, дорога была видна почти до самой долины, где протекал Арджеш. И вот вдалеке показался целый поезд экипажей. Солнце уже поднялось довольно высоко и стало припекать, когда экипажи начали въезжать во двор. Из домашнего фаэтона вылезли Янку, Амелика, доктор Сынту и Паулина Цехи. На линейке Фрица прибыли друзья и родственники; вполне понятно, что в первую очередь все Швайкерты и Лефтер. На извозчиках, нанятых в городе, приехали музыканты во главе с Пупэзэ, высоким и толстым цыганом с писклявым голосом, потом слабоумные дети попа Госе и прочие не столь почетные гости. Иванчиу прикатил в собственном кабриолете, запряженном недавно купленным вороным жеребцом. С ним приехала и дочка Марика. Одетая в белое платье, она выглядела меланхоличной из-за длинного носа и постоянно потупленных глаз. Все смеялись и обнимали друг друга. Амелика тоже была весела. Увидев ее, кукоана Мица тут же отвела дочь в сторону, поправила ей волосы и, расцеловав в обе щеки, спросила:

— Ты довольна, доченька?

— Да, мама! — ответила Амелика.

Впервые ее голос прозвучал девически звонко. Доктор был занят тем, что знакомился с родственниками невесты, своими будущими друзьями. Потом, отделившись от толпы, он в одиночку отправился бродить по дому. Смотрел через окна в сад, на пруды и поля и пытался представить себе приданое, которое он получал вместе с Амеликой. Вспоминая время от времени о невесте, он отправлялся искать ее, а найдя, целовал ей руки. Нечто вроде тайного взаимопонимания уже возникло между ними. Но разговоры шли только о деньгах и об имуществе, решали, какую комнату и как лучше обставить. При этом Амелика могла оценить внимательность и расторопность доктора Сынту. Ей доставляло удовольствие произносить: «Мой жених!», но не из-за того, что она хотела этим выразить свое отношение к доктору, а скорее потому, что слова эти звучали так необычно.

Когда все разговелись, Янку Урматеку помог жениху и невесте обменяться кольцами. Помолвка была совершена, все выпили шампанского и приступили к трапезе.

После январской вьюжной ночи Янку не бывал больше в поместье и не видел Пэуны. Теперь он исподтишка наблюдал, как она прислуживала за столом. Пэуна в его глазах совсем не утратила привлекательности и по-прежнему нравилась ему. По сравнению с ней Паулина Цехи выглядела как настоящая баба-яга. И Янку думал: если Пэуна права и он действительно таков, как она думает, то совершенно напрасно ищет он утешения около разных уродин. Янку сожалел о том, что произошло. Возбужденный вином, он чувствовал, как его неодолимо тянет к бывшей любовнице. И Пэуна, как видно, тоже не забыла про их любовь: посылает Янку ласковые взгляды, прислуживает только ему, усердно подливая вино в бокал. Ну, как не воспользоваться теплым солнечным днем! И Янку приказал вынести столы в сад. Деревенские девушки с монистами на шее принялись переносить наполовину опустевшие блюда, слуги с трудом тащили бадьи со льдом, из которого торчали винные бутылки, волокли стулья, кресла и даже диваны. Вокруг цветущих деревьев стоял пчелиный гуд. Посвистывали летавшие кругами ласточки, то стремительно приближавшиеся к земле, то взмывавшие в синеву. Лодка плыла по озеру. Поверх забора, окружавшего двор и сад виднелись любопытные женские и девичьи глаза, сверкающие из-под платков. Среди глубокой тишины пасхального дня под цветущими деревьями продолжалась шумная попойка. Чтобы шуму было больше, Янку приказал старосте время от времени стрелять из ружья. Сидя между Иванчиу и Швайкертом во главе стола, Урматеку непрерывно пил и курил. Он говорил в полный голос, шутил с женщинами, отпускал сальные шуточки, не стеснялся и выругаться — словом, веселился от души. Он чувствовал, как груз лет и забот падает с его плеч, как все становится легким. Вино, к которому он привык, не угнетало его. Янку становился все развязнее и веселее. Понять, что он пьян, можно было только по тому, что он не сразу отзывался на шутки и остроты, которые отпускали его родственники и друзья. Вдруг он вспомнил о музыкантах. Ему показалось, что оркестр играет слишком тихо. Тут он позвал Илиуцэ, налил ему стакан вина, потом второй и попросил сыграть старинную песню «В Турну Мэгуреле», но для этого залезть на дерево.