Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

— А это еще кто такой? — фыркнула презрительно Амелика, ни разу не видавшая Буби.

Юноша, бережно держа в объятиях свою возлюбленную, представился раздельно и высокомерно:

— Барон Барбу Б. Барбу!

Врожденная почтительность к вышестоящим, робость перед боярскими титулами и трепет перед семейством, от которого зависела вся их жизнь, чуть не довели кукоану Мицу до обморока. Кое-как оправившись от потрясения, она, чтобы что-то сказать и успокоиться, прошептала с вымученной фамильярностью:

— Куконул Буби, так ведь вас зовут?

— Так меня зовут дома и среди моих друзей! — уточнил барон.

Жена Урматеку не способна была уловить всей тонкости этого уточнения, но, желая примириться во что бы то ни стало, решила опереться на родственную близость.

— Она нам родня, — указала она на Катушку и, немного помолчав, пояснила: — Невестка наша! — И тут же прикрикнула на Амелику, которая стояла, вцепившись руками в шляпку: — Сделает мадам Бланш и тебе такую же!

Подхватив дочь, которая наконец-таки поняла, что попала впросак, и очень неохотно рассталась со шляпкой, кукоана Мица вышла из мастерской.

Немного погодя вышли из нее и влюбленные и уселись в пролетку, поставив в ноги щегольскую, словно из Парижа, голубую коробку с вожделенной шляпкой. Катушка хотя и успокоилась, но строго шепнула Буби:

— Так и знай, дорогой, если не поговоришь со стариком, чтобы он отомстил за меня, значит, меня не любишь!

Буби взял ее руки и поцеловал их, не произнося ни слова; целуя, он наклонился низко-низко, словно под тяжким бременем. Катушка, улыбаясь, смотрела на него сверху вниз, трепетно предвкушая, какой скандал придется вынести Урматеку. А Буби, склонившись к ее руке, закрыл глаза, чувствуя с болью, как покидает его то великое счастье, каким он жил до сих пор. Все это время Катушка была для него сладким облачком, теперь же он вкусил истинную ее плоть. И чувство исчезло, как съеденный плод, как увядший цветок. Стоило разразиться короткой буре, возникнуть легчайшему отвращению, как Буби уже казалось, что все потеряно, и навек. Но он ошибался. Когда ее губы будут касаться его губ, горячее желание этой женщины вернется к нему и будет возвращаться еще много, много раз.

Наконец-то все узнали о связи между Катушкой и Буби. Вечером, когда кукоана Мица рассказала мужу о происшествии, Урматеку раскричался, обругав жену и дочь за то, что не умеют жить среди людей. Он так разошелся, что жена и слова не могла вымолвить в свое оправдание, рассказать, что не они во всем виноваты, не они начинали ссору. Янку и слушать не желал ни о каких оправданиях. Ему казалось, что все его будущее уже уничтожено этим несчастным случаем. Он не понимал своей жены, не чувствовал обиды за дочь, боясь только одного — что все его планы рухнут. И как же он гневался и досадовал!

Кричала и Амелика, потом разрыдалась, но Урматеку не сменил гнев на милость. Это была первая серьезная размолвка между отцом и дочерью, которую Янку долго помнил. Говоря по правде, Амелика не так уж была оскорблена и раздосадована словами Журубицы, как можно было подумать. Ссорились они в первый раз, но когда Амелика дружила с Катушкой, они иной раз обменивались словечками и похлеще. Дело было совсем в другом. Вспыльчивая от природы, Амелика сейчас чувствовала себя вправе выступить против отца. Право это давали ей разговоры о чести, плохо понятые и не прочувствованные ею, которых она наслушалась в пансионе от своих подружек из благородных семейств. Амелике казалось, что она таким образом защищает мать и мстит отцу за все, что он сделал и не сделал для матери и для нее самой на протяжении многих лет.

Выливая на отца свое недовольство, Амелика выпалила несколько слов, которые больно задели Урматеку. В первую очередь намеки на его связь с Катушкой. Дочь, хотя и с запозданием, защищала мать, но, сама того не желая, сослужила плохую службу. Сердца своего отца она не разбила и не отвратила от него сердца матери, ибо это ей было не по силам, но пропасть, которая и так была между ними, углубила. Урматеку не понимал, что свой вспыльчивый, решительный и упорный характер Амелика унаследовала от него, но без его широты, восторженности и любви к жизни. «Два крепких орешка», как часто говаривала про мужа и дочку кукоана Мица, столкнулись теперь, как предстояло им сталкиваться и впредь. И мало-помалу после подобных ссор, которые будут происходить все реже и реже, отец и дочь совсем разойдутся, оставив Урматеку чувство горечи оттого, что его таки не поняли, но и сам он не поймет, что дочь его входит в жизнь именно так, как он этого хотел.

По мере того как Амелика росла — а ей уже было почти девятнадцать, — все явственнее обнаруживался ее холодный характер и странный душевный склад, соединявший в себе что-то не по возрасту детское со старческим — незрелость с предрассудками. Она прекрасно усвоила все религиозные обряды и хозяйственные навыки, но никогда не чувствовала предела рвению в их исполнении. Ее тянуло куда-то за пределы обычной жизни, которую можно было бы расширить и с помощью новейших наук, но их-то Амелика и не воспринимала. Интересовалась она гаданиями и ворожбой. Для своих лет Амелика знала многое в этой области и еще больше этому верила. Часто кукоана Мица находила в ее комнате между оконными рамами стакан с водой, куда в полночь Амелика выливала разбитое яйцо. Выплескивая стакан, мать выговаривала дочери, но сердце девушки не томилось желаньями, и никакой мужской образ не смущал ее покоя. Она была одержима желанием знать заранее, что должно случиться. Но не потому, что ожидала перемен в жизни, будучи довольна и той, какую вела в родительском доме, и другой себе не желая, а потому, что хотела быть уверенной, что ничего не изменится.

Длинные нити белка, прилипавшие к стенкам стакана и колышущиеся при каждом движении, поддерживая плавающую в воде округлую упругость желтка, повергали по утрам застылую душу Амелики в дрожь, нуждаясь в истолковании. «Мост», как называла нити белка старая цыганка, обучавшая ее гадать по яйцу, и «солнышко», как именовался желток, осуществляли в представлении Амелики неоспоримую связь с будущим, предвещая счастье и удачу. Духовно ограниченная, любящая деньги, как и ее отец, но не умеющая, как он, наслаждаться жизнью, приверженная к дому и домашнему хозяйству, как мать, но лишенная женской интуиции, постоянно мешающая церковные обряды с ворожбой, Амелика не имела ни воли, ни страстных желаний. Неуверенная в себе, всегда соглашающаяся, что так оно и должно быть, не зная при этом толком, как же все-таки оно должно быть, она легко раздражалась, обижалась и надувалась.

Усугублялось это и тем, что слова в сознании Амелики не имели ни четкого смысла, ни правильной связи, и, воспринимая их смутно, а толкуя неправильно, обижалась она из-за всяких пустяков. При этом, будучи убеждена, что говорить в лицо каждому все, что ни придет в голову, это и есть «тонкое обращение», оскорбляла и отталкивала людей.