Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Коляска Гунэ Ликуряну как-то по-особому волновала Катушку. Дело дошло до того, что она не желала никуда выезжать в другом экипаже. В конце концов Буби решил завести для нее коляску, что было не так-то просто, потому что снимавшийся ею домик, с которым Буби не хотел расставаться, не имел при себе ни конюшни, ни навеса. Однажды с Катушкой уже было нечто подобное, но фаэтон был Урматеку и распоряжались им Мица, Амелика, все, кто угодно, но только не она! Поэтому теперь не только во время езды, но и на остановках, выходя из коляски и снова садясь в нее, задерживаясь на подножке, опираясь рукой с зонтиком на крыло и так обласкивая его, Катушка удовлетворяла свое страстное желание иметь экипаж, которое сжигало ее давным-давно. Во время долгих путешествий на остановках она подходила к лошадям, похлопывала их по шеям, гладила, кормила сахаром, осматривала ноги, потому что так делал Урматеку, и разговаривала о них с кучером Василе, словно была их хозяйкой. Адрес или место, куда собирались ехать, называла всегда Катушка, и это доставляло ей огромное удовольствие. Гунэ не только позволял все это, но и старался сделать так, чтобы она чувствовала себя настоящей дамой. Он любил доставлять удовольствия, именно доставлять и знать, что в глубине души Катушка отзывается на них чувством — признательности, любви и доверия? — это было уже не важно. Жадный до жизни, до людей, особенно до женщин, он стремился к тому, чтобы все к нему благоволили. Снисходительный Буби разрешал Катушке вести эту игру, наблюдая за тем, как, проявляясь, ее страсти и пристрастия складываются в новую жизнь, неведомую ему раньше.

Часто по вечерам они ходили в театр, где прежде Катушка почти не бывала. Больше всего ей нравилось собственное появление в театре, перед ней открывали двери, приглашали, усаживали, спрашивали, не нужно ли ей того или этого, пока она решительно не заявляла, что ей ничего не надо. Она прекрасно чувствовала себя, сидя между двумя молодыми людьми, привлекавшими к ней взгляды партера. По правде говоря, и в спектаклях Катушке нравились прежде всего антракты, новые знакомства, переход от одних знакомых к другим, с чем она освоилась очень быстро. Она спокойно и терпеливо дожидалась, когда на сцене закончится действие, которое обычно больше занимало Буби, чем Гунэ, чтобы потом угощаться вареньем и вдоволь посмеяться. Тогда она видела, что из множества красивых женщин, роившихся вокруг, взгляд Гунэ чаще всего останавливался на ней. Это был взгляд, в котором нельзя было прочесть ни желания, ни ожидания ответа, он был такой же мягкий и всеобъемлющий, как тепло и свет. Буби, сам того не желая, привлекал внимание лож. И когда завсегдатаи достаточно рассмотрели Катушку, а она привыкла к этим взглядам, то ощутила нечто вроде усталости, которая принесла ей ощущение полной свободы, а молодому человеку — уверенность. Единственный раз происходящее на сцене привлекло внимание Журубицы и чуть не заставило ее вскочить с места. В зале Атенеу выступал итальянский фокусник. Когда артист — долговязый старик с седыми бакенбардами, в помятом фраке с множеством звенящих на груди медалей и засученными по локоть рукавами — показывал, как уменьшается колода карт, положенная на вытянутую ладонь, как она становится все тоньше и тоньше, пока не исчезает последняя карта, Журубица сидела с вытаращенными круглыми глазами, пораженная, как ребенок. Когда после этого фокусник разбил над цилиндром сырое яйцо, чувство брезгливости и чистоплотности заставило ее недовольно и озабоченно поджать губы. Когда же артист стукнул по цилиндру тросточкой и оттуда вылетела пара белых голубков с трехцветными ленточками на шее, Журубица издала короткий крик «а», затопала ногами и вцепилась в руку Гунэ. Тот радостно рассмеялся, прикрыл ладонью ее руку, ласково сжал ее и медленно поднес к губам. Буби видел это. В первую их встречу душа Буби дрогнула, поверив, что эта женщина верит в бога и благоговеет перед иконами из-за зримой и незримой их красоты, теперь же ее восторг при виде вульгарного фокусника показался ему столь низменным и так далеко развел их, что и не стоило дальше настаивать на сродстве душ, оставив ее наслаждаться тем, что ей доступно. Так оно и должно было бы быть, если бы все происходило как должно. Но неведомая сила, таившаяся где-то в глубинах его существа, болезненно сжала сердце Буби. Ничего не объясняя, он объявил, что они уходят домой. Катушка сначала удивилась. Потом, поняв в чем дело, воспротивилась. Буби, уже стоя, настойчиво повторял одно и то же, словно позабыл все другие слова. Ликуряну молчал. Соседи стали оборачиваться, и Катушка все-таки решилась последовать за Буби. Гунэ остался в зале, предоставив в их распоряжение коляску. Была уже ночь, в слабом свете фонарей у входа гривы лошадей едва белели, но, несмотря на поздний час, Катушка сочла как нельзя более уместным поговорить с кучером о состоянии экипажа, просить его не гнать лошадей, поглаживать их и ласкать. Буби, сидя в коляске, ждал ее, кипя от ярости, которая, не имея выхода, возрастала с каждой секундой… Прежде чем ехать, Василе поднял у коляски верх, потому что поздний осенний дождь заморосил словно через сито. Катушка, напугавшись дождя, быстро уселась рядом с Буби, и коляска тронулась. Холодные капли добирались до них и стекали по разгоряченным лицам.

«Так должны стекать слезы!» — твердил про себя Буби, сам не зная почему. Вдруг перед его глазами возникло лицо, расплывчатое, безбровое, рябое, с посиневшими губами, кажется, знакомое.

Буби стал копаться в памяти. Гнев его утих, он успокоился. Пробираясь на ощупь сквозь тьму минувших лет, он наконец нашел, что искал: это был некто Тэнасе Гуштер, давно уже умерший управляющий их имениями. Этот Гуштер убил из-за ревности свою жену… Буби испуганно вздрогнул, но скорее от того, что в этот миг впотьмах рука Катушки коснулась его руки. Не шевелясь, Буби ощущал на своей спокойной руке трепещущие руки Журубицы, с помощью которых она объяснялась с ним. Никогда бы молодой человек не подумал, что так много можно выразить ими, что пальцы умеют просить прощения. Она медленно ласкала его руку от запястья до кончиков ногтей, крепко стискивала своей ладонью, нежно пожимала и вновь скользила вдоль каждого пальца, поглаживала ногти и сухо постукивала о них своими ноготками; сложив пальцы щепоткой, она пощипывала и клевала тыльную сторону его ладони, подражая поцелуям. Все эти мелкие, дробные, рассчитанные движения говорили лишь об одном — о страсти и нежности! Фокусник, Гунэ, а потом он! И Буби показалось, что в этот вечер, пока ее руки, лаская, по-разному прикасались к его руке, рассказывая необычайную сказку, он понял Катушку до конца, понял и умом и чувствами. Она не была близка ему, но и не была далека. Она была Катушка, и у нее было свое очарованье. И Буби почувствовал: что-то внутри него поднимается на ее защиту. Потом ему показалось, что все лучшее, что в ней было, она отдала ему в этот вечер. И он обнял ее рукой за талию и притянул к себе. Катушка прильнула к его груди, трепеща и вздрагивая. В темноте Буби не мог разобрать, плачет она или смеется. Потом Журубица затихла, но оба они не произнесли ни слова. Уже дома, в тихой комнате, оба они были относительно спокойными, и Катушка, зажигая лампу и мимоходом поцеловав Буби, сказала: «Глупенький!» Он не ответил. Потом мысли их разбрелись в разные стороны, хотя были они в одной комнате. Им нечего было сказать друг другу. Катушка, как и всегда, бережно сняла с себя дорогое платье и не торопясь занялась сложной подготовкой ко сну. Буби взялся за письма. Если раньше письма валялись грудами и он их даже не распечатывал, то теперь любая весточка из другого мира, пусть даже неприятная, привлекала его. На его письменном столе, заваленном расческами и пуховками, от которых он никак не мог избавиться, действительно лежали два письма: одно более тяжелое и большое, надписанное почерком Марко Беллини, было с фабрики, другое — на грубой оберточной бумаге, нацарапанное странными буквами из палочек и крючочков, было от Иоакима Дородана.