Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

«Куконул Буби! Мальчик мой! — так начинал письмо старик. — С тех пор, как ты делишь стол и кровать с бабенкой мошенника, что же ты со мной делаешь?» Затем следовала известная уже история с несколькими новыми подробностями про Катушку.

С самого начала Буби не понравились ни тон старика, ни его выражения. Сколь бы ни был он виноват перед Дороданом (он и сам вспоминал каждый день об этом), никаких напоминаний не терпел и только раздражался. Он испытывал угрызения совести и хотел, сам не желая себе признаться, от них отделаться. Поэтому он с самого начала решил, что старик перешел все границы приличия, что он не проявляет должного уважения и признательности. Время от времени Буби поднимал глаза от письма, которое читал безо всякого интереса, словно желая увидеть что-то необыкновенное, но видел вокруг себя все то же. Продолжалась жизнь, с которой он давно уже согласился. Журубица спала, лежа посередине постели. Она дышала глубже, чем обычно, как это бывает в первые минуты сна. На губах у нее блуждала улыбка, и лицо было спокойным и светлым. Буби знал, что, когда ляжет и он, она, как всегда, тяжело повернется, потом, уловив сквозь сон, что он ложится рядом, неловко приласкает его рукой. Эта мирная, согласная жизнь нравилась ему и потому, что он любил Журубицу, и потому, что жил он так впервые. По временам он чувствовал свое счастье настолько остро, что одна только мысль о том, что и другой вкушал его в тех же стенах, была ему нестерпима. Но вместо того, чтобы отогнать от себя этот призрак, он начинал заигрывать с ним. Так было и сейчас. И натолкнуло Буби на это письмо. Полузакрыв глаза, он попытался усадить вокруг своей постели разных людей. Однако четко видел только двоих. Они ссорились между собой и знать не хотели про Катушку, но из комнаты не уходили, потому что были и жили здесь по-настоящему, были это: Урматеку и Тудорикэ. На первого Буби смотрел с ненавистью, второй был воображаемый, с фотографии, поскольку Буби никогда не видел его. Грубость и насмешки Урматеку — о них ему рассказывала Журубица — Буби представлял себе явственно, но страдал больше от того, чего не мог себе представить. Чего бы он только не дал, лишь бы представить себе все это! И желание росло и росло, превращаясь в невыносимую боль. Все это знала спящая рядом Журубица, и не раз он хотел разбудить ее и обо всем расспросить. Но всякий раз его удерживали стыд и гордость.

Вновь взявшись за письмо Дородана, Буби с удивлением заметил, что совершил одно из тех минутных поразительных путешествий, какие мы совершаем в глубине нашего существа, не ведая, когда отправимся и чего достигнем, но возвращаемся из которых изменившись больше, чем после долгих житейских трудов. И в ревности старика, и в повторении одного и того же Буби видел теперь его одиночество и проникся теплотой к тому, кто это писал. Поэтому и слова «Куконул Буби! Мальчик мой!», то и дело мелькавшие между строк, которых поначалу он и не заметил, словно ожили и согрели ему сердце. И еще Буби понял, что старик, искавший у него помощи, сам помог ему бесхитростными словами, с которыми обратился к нему.

В письме еще шла речь об Урматеку. «Он даже божьего суда недостоин, — писал Дородан. — Судьями ему быть только писарям да стряпчим, которые в святом писании и не упоминаются. Числятся в нем только большие злодеи. А он даже и к ним не принадлежит!»

И, отстранив Урматеку от святого писания, Иоаким Дородан не уставал повторять: «Будь что будет, но чтобы переезжать?! Никуда я не перееду! Мертвым меня вынесут из дому, а живым — нет!»

Перечитывая эту фразу, Буби, как живого, представил себе старика и его детское упрямство, впрочем ничем не отличающееся от отчаяния взрослого, который, цепляясь за что-то, круша все вокруг, упирается руками и ногами, когда его хотят вытолкать за дверь.

Но стиль письма становился все резче, жестче — упреки. Буби ставилось в вину, что он отрекся от веры, что забыл святых угодников, «которые все еще ждут и готовы принять тебя», писал старик. «Ведь живешь ты теперь, куконул Буби, мальчик мой, словно подхваченный вихрем! А вихри — это и в жизни всего только вихри. Знаешь ли ты, где находится спаситель наш в пустоте воздушной? Он над нами и по ту сторону бури! А за спиною спасителя-господа чего только нет! Там дуют ветры огненные, грохочет гром, словно камни катятся, и вода течет по небу так, что и птичке присесть некуда. И в круговерти этой кружатся все чувствия жизней и душ человеческих. Но никто не ведает, что он такое, где он и, паче всего, откуда. И перед ними невидимый, только слышимый, пребывает спаситель. Он все просветляет нам и дает вкушать по малой капле, а то будет нам непереносимо. От него исходят все тропы, ибо между им и нами пажить! И на пажити этой спокойствие, и церкви стоят, и алтари высятся, а пуще всего иконы, пред коими преклониться тебе следует!.. Но чтобы переезжать, никуда я не перееду! Мертвым меня вынесут из дому, а живым — нет!»

Письмо заканчивалось такими словами: «Если не хочешь прийти ко мне, не приходи! Но помоги мне и не покинь меня! Ведь и хорошее и плохое — все я тебе выложил, и случись что-нибудь, и я на что-то могу сгодиться».

Теперь сердце Буби прониклось настоящим теплом. Оно было похоже на радость и на прилив душевных сил. Буби готов был немедля совершить все, что угодно, ибо чем и как он должен помочь — сказано не было. Потому он и упивался благородством поступка, который, как он верил, он совершит. Это был честный, глубинный порыв, и, что самое главное, он примирял его с собой и защищал от непрестанных угрызений совести. Он даже был рад, что не было необходимости что-то делать именно в эту минуту. Все дело Дородана со временем разрешится. И разрешит его непременно он!

Другим письмом дела призывали его в горы, в Неговяну, где уже давно началось строительство фабрики. Он был бы даже рад на несколько дней избавиться от столичной суеты, от просьб старика и кокетства Катушки. Ведь время все проясняет. К тому же у него действительно были дела на стройке, им же и затеянной. Буби представил себе, что там он найдет все в полном порядке, а с добрыми вестями ему будет легче просить снисхождения к Иоакиму Дородану.

Мысль об отъезде явилась как нежданная радость. Не откладывая дела, Буби осторожно, чтобы не разбудить Катушку, снял со шкафа большой кожаный чемодан, поставил его на два стула и принялся укладываться в дорогу. Буби не заглядывал в него с тех пор, как приехал из Вены. Там лежали какие-то вещи, даже не распакованные. Он нашел рассыпанные сигареты и конфеты, записочки от друзей и театральные билеты. Буби улыбнулся им, словно это были антикварные безделушки. Уложив чемодан, он не мог решить, брать или не брать фотографию Катушки, стоявшую на письменном столе. В конце концов решил, что возьмет ее с собой, сунул фотографию поверх белья и запер чемодан. Потом лег в постель и осторожно и ласково обнял свою возлюбленную. Катушка почувствовала это и, не просыпаясь, повернулась и прильнула к его груди. На улице шел дождь, и слышно было, как падали тяжелые редкие капли. Зашумели водосточные трубы. Буби быстро заснул в этой низенькой и теплой комнате, где он чувствовал себя так хорошо, и во сне ему виделись картины то суда, то милосердия из письма старика.