Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Скорчившийся, окровавленный, старик затих. Пес несколько раз обошел вокруг него, ткнулся носом в одежду, понюхал, пофыркал, тронул лапой. Потом уселся рядом с Дороданом и завыл. Он весь вытянулся, поднял свою окровавленную морду к небу, и из его чудовищной полураскрытой пасти с отвислыми губами вырвался протяжный вой. В конюшне после отъезда хозяев оставался только молодой и норовистый жеребчик, по прозвищу Туртурел. Слыша человеческие вопли и собачий вой, лошадь забилась в стойле. Она гремела цепью, наброшенной ей на шею, била копытами в деревянную перегородку.

Мало-помалу свечерело. Неверный осенний свет затухал, удлиняя мокрые тени.

По улице изредка громыхали повозки, спешили люди. Никому и дела не было, что происходит в глубине этого длинного, пустынного и печального двора, где собачий лай, удары лошадиных копыт и испуганная старушечья голова, трясущаяся наверху, в окне, — все по-своему сообщали о конце старого Иоакима Дородана.

Осенние сумерки сгустились быстро, и, когда хозяева вернулись домой, уже ничего не было видно. Однако на середине двора лошади начали храпеть и рваться в разные стороны. Собака уже не выла. Как только распахнулись ворота, она почуяла своих и, урча, бросилась им навстречу.

— Чего-то есть во дворе, — лошади не желают идти, хозяин! — проговорил кучер, еще раз дернув вожжи и хлестнув кнутом по лошадям.

— Черт вас всех подери! — отозвался из коляски Урматеку. — Им вожжа под хвост попала, а ты, дурак, не можешь их приструнить. Ладно, уже приехали.

Все вылезли из коляски и принялись вынимать из нее корзины с тарелками и пустые бутылки из-под вина. Урматеку, отяжелевший от обильной еды, не чаял, как добраться до постели, как вдруг раздался чей-то отчаянный крик:

— Человека собака загрызла! Мертвый у нас во дворе!

Отослав Амелику в дом, чтобы та ни на что не смотрела, кукоана Мица бросилась на крик. За ней не торопясь двинулся и Янку. Привалившись плечом к стене, он устало спросил, кто это там. Поспешно принесли фонарь. Человек, мокрый от непрерывно моросящего дождя, лежал съежившись, в пятнах запекшейся и свежей крови. На шее и на лице кровоточили раны. Он был обмякший и в беспамятстве. Когда фонарем осветили лицо, жена Урматеку тут же узнала его и закричала:

— Янку, ведь это же Дородан!

— Не может быть! — протрезвев, отозвался муж. — Чего ему делать у нас!

— Это по-твоему нечего, а у него было что! Пойди, посмотри сам!

Все слуги, столпившись вокруг, слушали, смотрели и ждали. Урматеку почувствовал, что придется ему подойти. Он подошел и наклонился, чтобы рассмотреть человека. Лицо у Дородана в ранах и кровоподтеках, глаза закрыты. Воротник у пальто оторван, галстук расползся, кольцо из слоновой кости, подарок барона, едва держалось на нем. Янку все понял, протянул руку, которая едва ли не дрожала, и сдернул кольцо. Он крепко сжимал его, пока не почувствовал себя лучше, потом положил в карман. Выпрямившись, Урматеку проговорил:

— Он это! Как случилось, что он к нам забрел? Ко мне, что ли, приходил?

Последние слова прошептал он еле слышно. Кукоана Мица заметила, что несчастный еще дышит. Она принялась кричать:

— Чего стали? Не видите, что он жив? Поднимайте скорее, кладите в коляску. Я сама отвезу его в больницу!

Сев в коляску с поднятым верхом, кукоана Мица положила голову раненого, которого поместили у ее ног, себе на колени. Она гладила его по лицу и вытирала кровь носовым платком. Когда выехали на улицу, она распорядилась, обратись к кучеру:

— Не гони быстро, Тудор, дорога плохая, трясти будет. Когда выедешь на хорошую мостовую, тогда погоняй, а то на руках может скончаться!

Покачиваясь в коляске, кукоана Мица мысленно перенеслась в тот мир, где нет ни людей, ни вещей.

Урматеку отправился к себе в кабинет, торопливо зажег лампу, потому что чувствовал, что без света не может, и тяжело опустился в кресло. Он видел кровь, видел почти что мертвеца (чего он всегда боялся!), и все это у себя во дворе, и причиной всего была его собственная собака, однако он не волновался. Он сидел спокойно и чувствовал себя уверенно, и даже ему самому это казалось странным. Внутри него вздрагивал и бился смех! Нахмурив брови, Янку подавил в себе желание рассмеяться и откашлялся, чтобы не ляпнуть случайно какой-нибудь глупости. Он сидел и удивлялся сам себе. Откровенно говоря, случившееся с Дороданом его не слишком и огорчило. По-человечески жалко, конечно, и только! Но отделаться от того, что произошло как гром среди ясного неба, вторглось в его жизнь, он все же не мог. Он бы мог и теперь растеряться, как это случалось с ним раньше, но неожиданно Янку почувствовал, что урок, преподанный ему Катушкой вечером после смерти Тудорикэ, пошел ему впрок. Перебрав мысленно все события и сведя все счеты, он решил, что никому и ничего не должен. А сама мысль о несчастных случаях укрепила Янку в той вере, какую питала кукоана Мица в его счастье и его судьбу. Беда и на этот раз обошла их стороной, не затронув никого из домашних. А то, что выпало на их долю, взяла в свои руки Мица, а она мастерица и с больными обходиться, и с мертвыми, и даже с духами! Так думал про себя Урматеку. Сунув руку в карман сюртука, он обнаружил кольцо из слоновой кости, подарок барона, сквозь которое Дородан лет сорок пропускал свой галстук. Теперь он мог рассмотреть его поближе! От времени кость пожелтела, выгравированная на ней корона почти стерлась. Урматеку усмехнулся, подбрасывая на ладони эту безделушку, которая, однако, всколыхнула в нем давние воспоминания. Сколько разных вещиц с такой короной накопилось у него с тех пор в доме, и дарил ему их барон в тяжелые минуты как другу, а вовсе не как слуге!

«Таков уж человек! — сказал он про себя. — Знать не знает, что его подтолкнет!»

Пустившись в воспоминания, Урматеку дошел до самой ранней юности. Он ни о чем не сожалел и, как ему представлялось, ни в чем не ошибался. «Да это и так видно», — думал он. Если бы он ошибся, то не имел бы того, что имеет. Поэтому он твердо верил: с кем бы ему ни приходилось враждовать в жизни, кто бы ни был с ним несогласен, все они были не правы. Так он вновь вернулся к Дородану, к которому не питал никакой ненависти, но и жалости тоже не испытывал. Мысленно Янку снова представил себе ужасное происшествие. Как-никак найдутся свидетели, что и он, и все его домашние бросились на помощь несчастному. Кто усомнится, что так оно и было? Никто! Разве он науськивал собаку, чтобы она искусала старика? Разве он приглашал Дородана к себе, да еще тогда, когда никого не было дома? Все было так ясно, так очевидно, что даже самый заклятый враг ни в чем не смог бы его обвинить. И все же Урматеку чувствовал: было тут и нечто такое, что находилось за гранью прощения и наказания. Все знали, что Дородана он не любил, все знали, что старик с тех пор, как зашла речь о переселении, писал и жаловался на Урматеку кому только мог. Вспомнил Янку и жалость, и милосердие барона, когда сам он предложил выселить старика из Бухареста. Конечно, все это были мелочи по сравнению с тем, что произошло. Но все же собака принадлежала ему и, кажется, никогда еще не бывала такой свирепой и дикой. Спокойствие Урматеку, которое, казалось, столь прочно защищено его невиновностью, поколебалось. Он смутно, но в то же время и настоятельно ощутил необходимость пожертвовать чем-то. И мысль его, порожденная беспокойством, остановилась на собаке, несмотря на ее неизменную преданность хозяину.