Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Когда плотники вошли в комнату, Дородан молился. Он снял висевшую на гвозде икону успения божьей матери, осторожно положил к себе на кровать и теперь стоял перед нею на коленях, положив руки на покрывало. Закрыв глаза, он горячо и страстно молился. Его помутившемуся от горя воображению чудилось, что икона увеличилась и заняла всю его комнату. Постель Дородана преобразилась в ложе божьей матери. Одеяло на нем приподнялось, будто под ним лежала пресвятая дева, как это было изображено на иконе. На высокой засаленной подушке Дородана покоилась голова пречистой, окруженная нимбом, словно мягким солнечным сиянием. В глубине и по бокам, как и на иконе, стояли святые, а вокруг пламенели разноцветные клубы пара, чуть колышимые неощутимым дуновением. Наверху на крупных и старых лицах святых сияли, словно звезды, глаза. А он, нечестивый Иоаким Дородан, стоял на коленях, ожидая наказания за неведомую вину после сорока лет праведных трудов ради старого барона. Он, как злодей, изображаемый на иконах, спокойно ждал теперь, что руки ли его отсечет меч архангела, или провалится он в преисподнюю, то ли унесут его куда-нибудь, то ли еще что-нибудь случится…

Плотники, взглянув на Дородана, не стали его тревожить и, не говоря ни слова, приступили к работе. Приказано им было сперва забить досками окна. При первых ударах молотка, загонявшего длинный гвоздь в сосновую доску и стену дома, Дородан очнулся от своих видений. Судорожно, до боли вцепился он пальцами в покрывало. Чудо возмездия не свершилось, молотки непрерывно стучали, он открыл глаза и окончательно пришел в себя. От досок, приколоченных словно навек, в комнате было темно. Плотники, увлеченные работой, не обращали на старика никакого внимания. Дородан, видя, что на божий суд его не призывают, поднялся и, собрав свои последние силы, решил сопротивляться. На этот раз плотник помоложе прикрикнул на него:

— Да будет вам! Не мешайте работать! Ни молодой барин не придет, ни старый, ни мать, ни отец! Сидите себе спокойно и не мучайте бедную женщину! А то и она забрала себе невесть что в голову и убежала!

Наступила тишина. Молотки замолкли, и голосов не было слышно. Рабочие ждали, что же произойдет. Дородан, казалось, ничего не понимал. Остекленелыми глазами смотрел он в одну точку и часто моргал. Наконец он проговорил прерывистым голосом:

— Тут недалеко! Вот-вот вернется! Вот уже идет!

— Не придет она! — зло и жестоко выкрикнул беспалый. И, желая положить конец этой истории, пояснил: — Ни к какому барину она не ходила. Наперед знала, что не примет он ее. Была она у него без вашего ведома, и не один раз, ничего не получилось! Собаки они бессердечные, а в особенности Урматеку этот. А вам, сударь, все равно ехать надо, так чего тянуть! Слыхали мы, что там, куда едете, не так уж и плохо! С жизнью вам повезло! Вот посмотрели б вы, как мы живем с женами да ребятишками, спины гнем от зари до зари, все жилы вытягиваем.

Плотник повернулся к Дородану спиной и размашисто, с силой, словно желая кому-то отомстить, приколотил последнюю доску, окончательно закрыв окна.

На этот раз Дородан понял. Подойдя к кровати, он снял с нее икону, откинул одеяло и улегся, словно наступила ночь. Закрыв глаза, чтобы стало еще темнее, он застыл, не желая слышать ударов молотка. Когда плотники забили все окна и в квартире стало совсем темно, они зажгли свечку и, растолкав Дородана, стали его торопить:

— Поспешайте, а то завтра придем и дверь заколотим. Нам ведь тоже бездельничать некогда! Подымайтесь! А в деревне-то сами увидите, до чего будет хорошо.

Они ушли, оставив инструмент, словно в доказательство, что непременно вернутся.

Дородан в полном одиночестве лежал, скорчившись, на постели. Потом встал и при свечке принялся одеваться. Облачился в сюртук, который не надевал уже несколько лет, повязал галстук, подарок барона, поверх надел короткое, черное пальто с каракулевым воротником и манжетами, на голову водрузил тоже каракулевую круглую шапочку. Взяв в руки трость с костяным набалдашником, изображавшим женщину, спящую в вытянутой раковине, спустился вниз по лестнице. Внизу он задул свечу и закрыл за собою дверь. Запирать он ее не стал — ни к чему было. Дородан двинулся по улице. В лицо ему дул ветер, сея частый дождичек, мелькали и редкие снежинки, предвещая ранние заморозки. Воздух был сырой, тяжелый, и у старика, столько времени не выходившего из дому, перехватило дыхание. С трудом, неуверенно шел он по скользким камням в этот печальный и холодный осенний день. Вскоре старик выбился из сил. Он окликнул первого попавшегося на пути извозчика и по боковому, мало знакомому ему переулку выехал на улицу, где жил Урматеку. Здесь, отпустив извозчика, он поплелся пешком к дому своего врага. В глубине длинного и пустого двора за железными воротами Дородан сразу же узнал дом, о котором много слышал, но ни разу не побывал. В стене под звериной мордой торчала ручка. Старик подергал ее. Где-то вдалеке зазвякал звонок. Сразу же отозвалась глухим озлобленным лаем большая, сильная собака. Но никто не вышел к воротам, потому что в доме никого не было. Был день пресвятой Параскевы, когда все домашние отмечали именины свекрови. Кукоана Мица с утра нагрузила коляску всякой провизией и вместе со всеми слугами отправилась к свекрови, чтобы приготовить обед. В доме оставалась только парализованная кукоана Тинка, сидевшая у окна в комнате, когда-то принадлежавшей Лефтерикэ, и девчонка, что ухаживала за ней. Только хозяева уехали, девчонка сунула кусок старухе поесть, усадила ее у окна, чтобы той не было так скучно, а сама улепетнула в корчму за углом, где парень в зеленом фартуке щипал ее через стойку, плетя что-то про любовь, а она, краснея и опустив глаза, лущила семечки, черпая их из стоявшего рядом мешка. Дородан подождал и снова подергал за ручку — тот же собачий лай, та же пустота. Потом он постучал тростью в решетку и толкнул ворота. Оказалось, они не заперты. Дородан вошел и двинулся вдоль двора. В глубине двор был перегорожен низеньким, в пояс, заборчиком, отделявшим его от небольшого сада. Не успел Дородан распахнуть калитку, как что-то тяжелое и сильное ударило его так, что старик еле устоял на ногах. Опираясь на палку, он подался в сторону. Это была собака Урматеку по кличке Боеру, огромный пес иностранной породы, величиной с теленка, на высоких ногах, с квадратной головой, маленькими острыми ушами, широкой грудью и желтыми клыками чудовищной величины. Маленьким щенком взяли его у барона, и вырос он здесь, во дворе. Ударив старика, собака прильнула к земле, готовясь к второму прыжку. Белая клейкая пена капала из уголков собачьей пасти, лапы напряглись, словно натянутый лук. Дородан, увидев прильнувшего к земле пса, протянул руку и, прищелкивая пальцами, поманил его: «На собачка, на!» Человек и животное смотрели в глаза друг другу, потом собака прыгнула. Челюсти лязгнули, словно клещи, и, когда собака метнулась в сторону, рукав Дородана был распорот до самого плеча, рука обагрилась кровью, пальцы свело судорогой. Старик закричал в голос. Перехватив трость в другую руку, он замахнулся на собаку. На этот раз собака прыгнула ему прямо на грудь. Дородан повалился навзничь, ударившись затылком о камни. Боеру набросился на старика и стал рвать лицо, шею, плечи. Человек выл и орал от боли. Кукоана Тинка все это видела из своего окна. Когда Дородан еще входил в ворота, она тщетно пыталась подать ему знак, чтобы он был осторожнее. Она дергалась на своем стуле, встать с которого не могла, пытаясь здоровой рукой дотянуться до окна. Перекошенный от паралича рот издавал невнятное мычанье. И чем яростней собака набрасывалась на человека, тем больше волновалась у окна кукоана Тинка, будто и ее рвали острые когти. С ужасом и страхом смотрела больная старуха на распростертого на земле окровавленного человека, и ужас этот искажал здоровую половину ее лица. Один глаз ее готов был выскочить из орбиты, в то время как второй безразлично и мертво смотрел вниз, так же как опущенный уголок рта.