Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Подумав, что, если он еще задержится перед этими костюмами, глядя на вызывающе радостную Журубицу, неслыханный скандал неминуем, Буби молча направился к двери.

Катушка вспыхнула. Она была оскорблена до глубины души. Как и Буби, она предчувствовала скандал, но не боялась его, а желала. Поэтому бросившись за ним следом, она цепко схватила его за руку и, глядя в глаза, спросила:

— Так ты не хочешь? Это твое последнее слово?

— Не хочу! — сдерживая себя, ответил Буби.

— Хорошо! Тогда не жалей, что бы ни случилось! Я все равно поеду! — Журубица повернулась на одной ноге и запела.

Угроза глубоко задела Буби, всколыхнув давние подозрения. В одно мгновение ревность взяла верх над болью. Губы его задрожали, и совершенно неожиданно для себя он повелительно крикнул, чего с ним никогда не бывало:

— Никуда ты не поедешь!

Буби было необходимо выкрикнуть этот приказ, чтобы вновь обрести себя, почувствовать, что у него есть воля, утвердиться в жизни.

Журубица застыла. Лицо у нее потемнело, и она прошипела:

— Что ты сказал? — Потом развязно и грубо бросила ему: — А ну, повтори еще раз!

Буби ничего не ответил. Он опомнился, ему было противно, он чувствовал себя разбитым. И тут Катушка выплеснула ему в лицо всю свою ненависть, все свои подлинные мысли.

— Значит, ты, — начала она высоким, пронзительным голосом, каким женщины выражают свое недовольство, — не разрешаешь мне ехать на бал? А по какому такому праву? И почему? Потому что больны его сиятельство барон Барбу? А мне какое до этого дело? Я что, его невестка или дочь? Он даже познакомиться не пожелал со мной! Повернулся спиной, когда мы повстречались! А я должна сидеть дома, посыпать пеплом голову и рыдать? Не будет этого! Не на такую дуру напали!

Схватив костюм паяца, Катушка накинула его на себя. Застегнув обвившийся вокруг шеи пышный воротник, она посмотрела на себя в зеркало: костюм был ей очень к лицу. И, словно обращаясь к кому-то третьему, кто находился в другой комнате, она бросила:

— Сначала сделай меня баронессой Барбу, а потом проси, чтобы я не ездила на бал!

Высказаться более ясно было уже просто невозможно. Буби вздрогнул, как от удара. Ведь Катушка никогда не заводила разговора, ну, хотя бы о прочности дружеских отношений, на что могла питать надежду с самого начала их связи. Но все-таки он полагал, что Журубица предана ему, и вдруг увидел, с какой ненавистью она восстала против него. Гнев его прошел. Он почувствовал, что одинок и смешон в этом совершенно чужом ему доме. Повернулся и молча взял свою шубу. Катушка надеялась, что ссора будет длинной и шумной. Ей хотелось много чего высказать Буби, возможно, она все это уже высказала, но она повторила бы и еще, и совсем по-другому. Ей не нравилось его самообладание. Оно свидетельствовало, что Буби все прочувствовал глубоко и решение его серьезно, а этого как раз и боялась Журубица. Ей хотелось просто покричать, разрядиться, но, кажется, она слишком много себе позволила. Потеряв самонадеянность, не зная, что же делать, она все-таки решила довести игру до конца. Поэтому с верха лестницы она крикнула ему вслед:

— А на бал я все-таки поеду! Так и знай!

Дверь хлопнула, и цветные стекла витража в свинцовой оправе зазвенели.

Буби ощущал усталость и глубокую печаль. Не желая даже приближаться к домам, где он бывал с Катушкой, он направился к отцовскому особняку. Была ясная, морозная ночь. Он радовался, что неожиданный скандал помогает ему выполнить сыновний долг, от которого, сам того не желая, он чуть было не уклонился. Теперь он и сам не понимал, как такое могло случиться с ним.

Большие железные ворота были заперты. Буби пришлось долго стучаться, пока в глубине двора появился сторож, узнал его и отпер ворота. В доме все огни были потушены, двери закрыты. Прибежала заспанная служанка и зажгла газовый рожок в большой гостиной. Заплясал слабый язычок голубого пламени, по стенам и по потолку заметались огромные тени вещей, статуэток, возвышавшихся на подставках. Буби осторожно прошел в маленькую комнату, что вела в спальню старого барона. В темноте он увидел полосу света, пробивавшуюся под дверью его спальни. Буби прислушался. Из-за двери доносился какой-то неразборчивый шепот. Он открыл дверь. Старый барон спал в том же положении, в каком он оставил его. Сиделка около кровати тоже дремала, уронив голову на грудь. В углу на низком диване сидели доктор Сынту и Урматеку, разговаривая между собой. Увидев Буби, они не удивились, подвинулись и пригласили его присесть рядом с ними.

Урматеку все-таки поинтересовался шепотом:

— Что случилось, господин Буби, почему пришли?

И Буби вдруг захотелось все ему рассказать. Начав словами «возможно, вы больше, чем кто-либо другой, сможете меня понять», он принялся рассказывать Урматеку обо всем, что пришлось ему вытерпеть от Журубицы: жадность, неделикатность и теперь вдруг непонятную ненависть и желание отомстить больному старику, ему, Буби, и вообще всем на свете. Янку слушал его чрезвычайно серьезно. Лишь время от времени он прикладывал палец к губам (Урматеку перенял и жесты старого барона), давая понять, что тот, увлекшись, повысил голос. Все трое сидели возле столика черного дерева, заставленного всякими безделушками, и, словно играя, Янку выбирал в темноте то одну, то другую. Взяв безделушку в руки, он взвешивал ее на ладони и поглаживал, словно от нее зависело течение рассказа и весь ход событий. Время от времени Урматеку подбрасывал ее в знак того, что глубоко сочувствует всему, что рассказывает Буби.

Буби и Янку впервые говорили о Катушке. Молодому барону казалось, что он вернулся в те давние времена, когда делился с Янку своими мечтами о любви под ореховым деревом в Филипешть. Доктор Сынту хотел встать и уйти, но Янку решительно удержал его, в нескольких словах объяснив положение. Он не постеснялся дать понять, что Катушка была его любовницей, не уклонился и от того, чтобы поговорить о поведении Буби и его ошибках. Он не побоялся высказать ему по-отечески, прямо в лицо, многое из того, что ему давно уже хотелось сказать. Буби все покорно выслушивал, склонив голову. Крики, неистовство, перебранка с Журубицей, столь ему несвойственные, утомили его. Оглядываясь назад, он приходил в ужас от того, что натворил, но еще больше от того, что мог натворить. И словно в детстве, возле этого сильного человека, возле своего покровителя, Урматеку, он ощущал, как вновь становится самим собой. Но, вернув себе привычную уравновешенность, Буби опять ощутил необходимость в Катушке и ее любви, но только без шума, без ссор. Он бы многое отдал, чтобы они больше не ссорились. Даже Янку, перед которым только что раскрыл свою душу, он мог бы умолять о примирении с Катушкой, не будь ему так стыдно! Желания эти мгновенно сменяли одно другое! Когда он окончательно овладел собой, Янку, человек более основательный и примитивный, даже не подозревавший, что творится в душе молодого барона, все еще ронял крепкие слова, выражая свою неприязнь и отвращение к Катушке, которые доктор Сынту воспринимал как здравые суждения жизненного опыта. В заключение Янку пробормотал весьма решительно, но как бы предаваясь воспоминаниям: