Татьяна Титова - Несовременные записки. Том 4

И тут случилось непредвиденное. Линч оказался свободен, свободен в том разудалом смысле, когда воротят, что хотят. Этого никак не должно было случаться — ведь к нему было приставлено несколько редакторов и людей со смежными функциями. Но климат принуждал их к «Русской», а возраст — к нездоровью. Отношения с тайгой у них категорически не сложились, они все откровенней оставались с утра в гостинице, а вскоре и вовсе перестали приезжать на съемки, оставив своих московских товарищей на произвол комарам и, как выяснилось, темной линчевской фантазии.

А Линч по ночам сидел над сценарием. Сценарий Виля Липатова ему в общем нравился и сейчас. Но в нем не хватало чего-то столь важного, автор, очевидно, сам не понимал, в какие сферы влез ненароком! Линч кожей и нутром чувствовал эту историю. Чем больше он вживался в нее, тем меньше понимал истинный смысл происходящего. Картины и видения возникали как в бреду, если «как» здесь уместно. «Я научу их настоящему методу соцреализма!» — восклицал он в минуты просветления.

И он стал учить. Рассевшись с актерами, как Иисус на Тайной Вечере, он разливал по кругу из мутной сибирской бутыли, и пытался донести до них подлинную суть того действа, которое все они пытались разыграть в этих суровых лесах. И даже не «пытался донести», но склонял их вместе постичь эту суть, ибо ему она тоже не ведома, но лишь слегка приоткрылась. Была ли тут доля рассчитанной провокации с его стороны? некий вызов доверчиво впустившей его системе? Навряд ли. Ему скорей и впрямь стало казаться, что советский идеологический, эстетический каркас хрустнет под его мощным напором, а главное, под напором тех самых истин, транслятором которых он призван стать. В конце концов он успел познакомиться с русским фольклором, в котором ведьмы и упыри наделены немалыми гражданскими правами, а подчас и нравственно красивы.

Конечно, с системой такие вещи бы не прошли. Другое дело — актеры. Народ раскованный и не лишенный живости воображения, они в той или иной мере приняли и поняли доводы Линча. Они, конечно, знали, что не следует играть мимо утвержденного сценария, но здесь была тайга, душе хотелось простору, а начальство было далеко. «А чего ж, собственно, было не сыграть оборотня, товарищи, — говорил потом на парткоме Евгений Леонов с присущей ему народной интонацией, — оно, конечно, оборотни в нашей жизни явление случайное, но ведь, если вдуматься, не лишенное, так сказать, корней».

Где-то в районе третьей серии Линч сделал первые робкие вылазки в мир иной, в мутное, кривое Зазеркалье. В Москву он отправил депешу: нельзя ли сделать сериал серий на тридцать? Нет, нельзя, не больше десяти, тридцать серий в России не снимают ни про что и ни про кого. И тут Линча понесло. Актеры едва поспевали за ним, все меньше понимая, что они, собственно, играют. Одни тупо держали полено, другие задумчиво терли накладные клыки, красота замысла ускользала от них. В пятой серии Линч уже совершенно переставал интересоваться судьбой и телом Жени Столетова, в шестой серии было интересней всего прочего то, удастся ли отыскать в этом городке хоть одного коммуниста, ни разу не пившего кровь, не душившего родных и близких, не летавшего на шабаш по ночам, и есть ли тут такой комсомолец, который не ходил играть с Бобом-оборотнем.

При этом, сразу надо сказать, манера повествования была совершенно беззлобной, по мере сил все утопало в нежных лирических тонах, которые не часто таит пленка «Свема», так что будь поналетевшие из Москвы люди не так закомплексованы и духовно нешироки, они, может, были бы снисходительнее и к фильму, и к седьмой серии, в разгар которой приземлился их вертолет, заставив великана, сложенного из двух заслуженных и одного народного, тревожно обернуться.

Сгоряча хотели всех разогнать, но поняли, что слишком много уже вбухано сюда денег, и все с нуля уже не начнешь. Линча отправили в Москву и в тот же день посадили на рейс до Нью-Йорка, и генерал, громче всех на него кричавший, пожалел, что время сейчас не то. В тайгу срочно вызвали сорежиссера, материалы четвертой и последующих серий уничтожили, все сняли заново. Тот факт, что первую серию частично, а вторую и третью полностью снимал Дэвид Линч, до сих пор знает мало, очень мало людей. Сам Линч предпочитает молчать об этом.

Прошло немало лет и Линч снова смог вернуться к своему любимому замыслу. В некотором смысле это был уже римейк. Тайный римейк. Сперва он хотел назвать его «И это все о ней». В смысле о Лоре Палмер. Но назвал «Твин Пикс», просто и изящно. Спокойная жизнь городка была нарушена с обнаружением трупа школьницы Лоры. Для расследования в поселок из Центра приезжал федеральный агент… Как легко и уверенно приступил он к съемкам! Только вот что интересно. Сам он снял лишь семь серий, ко второй части фильма почти не притрагивался, сняв лишь последнюю серию. Едва труп Лоры Палмер становится более не нужен и фильм полностью уходит в иррациональный запредел, Линч-режиссер уходит. Конечно, за ним было общее руководство постановкой, но режиссура… это табу оказалось непреодолимо. В первый раз его остановили, во второй раз он сам застыл почти на том же месте. Советская власть умела ставить психологический барьер, как ни глупо звучит эта фраза.

Так что Линч, как и совы в «Твин Пиксе», не совсем то, чем он кажется. И видели мы его кино раньше, чем нам кажется. Правда, давно и немного. Зато теперь, увидев тридцать серий, можно как-нибудь при случае внимательно вглядеться в тот давний фильм, именно в несмытое его начало, таящее легкие следы линчевских безобразий. Тогда, в конце семидесятых, цензура, не на раз просмотрев материалы первых серий, ничего там такого не нашла. Но ведь они тогда не видели римейка и не знали, что фильм бывает не тем, чем он кажется.

Екатеринбург 1993

Нижеследующий х..вый по определению (столбиком) текст является центральной частью — стержнем — романа в прозе о правнуке Распутина, который, приехав в Питер из глубины глубинки (Урал-Сибирь) практикует тантру, одновременно порождая и читая вслух-про себя нижеследующий текст как мантру, которая держит его в нескончаемом тонусе. Слева и справа — в строку на странице описывается оргазмическое поведение сотен женщин всевозможных рас и национальностей. Почему наполнением мантры является дума о Финляндии объясняется в кратком предисловии к роману («Финляндией дышал дореволюционный Петербург… Я всегда смутно чувствовал особенное значение Финляндии для петербуржца и что сюда ездили додумать то, чего нельзя было додумать в Петербурге… И я любил страну, где все женщины безукоризненные прачки, а извозчики похожи на сенаторов…» О. Мандельштам. «Финляндия», М. Художественная литература, 1990. Стр. 17, т. 2 и др.) и, главным образом, в самой мантре.