Татьяна Титова - Несовременные записки. Том 4

— Опиши, как ты дошел до всего этого. Жил, писал, был нормальным советским диссидентом, и вдруг — Кришна. В жанре философско-автобиографического эссе. Давай напиши. К январю! Окэй?

Это резонировало с моими творческим и проповедническими замыслами, и вот собственно поэтому я всё это и написал, и мы это читаем. То бишь, я сказал:

— Окэй.

«Автобиография» может разжигать «настальжи». Нам зачем «настальжи»! Нам нужна личность, нам нужен «инвариант». Быть может, мы найдем его среди забытых ролей? Мы — души, а не тела. Это математически ясно. Но что такое «я-душа»? Не вообще душа, а вот «я». Нам не нужно «настальжи», нас интересует сегодня, когда птичка божья не сеет и не пашет, нас интересует Present Indefinite Tense, то есть, вечное безоблачное настоящее. Мы хотим, чтобы наша «автобиография» не была «автобиографией». Арджуна взглянул перед битвой на армию своих противников и вспомнил детство, братьев своих двоюродных, вспомнил как Бхима стряхивал их с деревьев, когда они забирались на них за яблоками, дедушка, старый учитель, его охватило «настальжи» и он бросил свой лук. Это был нет тот лук, который мальчишки делают из ветки тополя и стреляют по воронам. Это было сверхоружие, это была «кнопка президента». И Кришна вместо автобиографии рассказал ему подлинную автобиографию, без «настальжи».

Да, мы хотим найти «инвариант», мы хотим найти «искателя приключений», но выпустит ли нас из своих лабиринтов эта запутанная, перепутанная жизнь-житуха? Может быть, разбить её как гордиев узел? Может, срубить это многоветвистое дерево баньян? Нас интересует только Документ, который будет отныне руководить нами. Мы вспомним, чтобы оставить свою «глупую юность» здесь. А ещё, чтобы наша забывчивость опять нечаянно не впустила эту козу прошлого в наш огород экстатичного и радостного настоящего. Мы прыгаем в прошлое — и оставляем его, бросаем всё и бежим к Любви и Свету, к свободы Торжеству.

Наше прошлое не полно подвигов, оно полно милого незаметного эгоизма. Заметный и безобразный эгоизм мы оставляем для воспоминаний титанов вроде Жан-Жака Руссо. Хочется никогда-никогда не возвращаться в это королевство, где мы беспомощно боролись с тусклой-унылой жизнью и вечно проигрывали ей. Хочется просто рассказать о каком-нибудь молодом и простом кришнаите, который с сумкой священных книг ходит от подъезда к подъезду и, влюбленный в Бога (кто опишет это, к тому Пушкины и Гоголи придут на поклон как волхвы к святому младенцу), весело предлагает купить эти хорошие книги… Но на дворе ещё начало 70-х, до встречи с Сознанием Кришны ещё целых 19 лет. 19 лет выяснений, кто же прав — отцы или дети, есть ли жизнь на Марсе, что важнее — плотское или платоническое, кто такие гейши, почему у британцев рули слева, чего же всё-таки хочет Сахаров, Солженицын, Амальрик и проч. Целых 19 лет…

Дядя Витя Ничков был самым революционным среди «отцов». Это был детский товарищ бати, он был журналист, иногда писал фельетоны, писал сатирические стихи и поэмы, которые почти никогда не печатали. Одна такая поэма, написанная лесенкой как у Маяковского, мне здорово понравилась. Моя соседка по парте назвала её «антисоветской». Я поглядел на это с печалью. Соседка по парте заклеймила такую интересную, левую, не мещанскую и не обывательскую поэму. «И ты, Брут», — сказал я, но соседка по парте не поняла этой пословицы-поговорки. Поэма посвящалась сомнению. Ученик начинает учить своего учителя: всё, мол, дело в сомнении. Учитель строго спрашивает:

— Кто позволил тебе сомневаться?

И ученик объясняет, как в давние-давние времена одна обезьяна прыгала по деревьям, но однажды она спрыгнула с дерева, нарушила табу и взяла в руки палку из скепсиса к прежним своим обычаям. То есть, всё как у Энгельса: обезьяна (!), дорогой учитель, стала человеком. Дальше описывался ход человеческой истории, которому мешали инквизиторы и ортодоксы. Наконец, намёкивалось и на вред ортодоксии на настоящий момент. Пафос раскручивался. И главное, всё по-марксистки, всё логично. Дядя Витя читал свою поэму вслух наизусть на батином дне рождения, мне здорово понравилось. Вообще, дядя Витя был весельчак, и смело ругал культ личности Сталина со всеми этими репрессиями. Отец никогда этих вещей не касался, но дядя Витя касался всегда. Когда я был совсем маленьким, дядя Витя жил на Уралмаше, а потом в районе улицы Большакова. Он был такой резкий, высокий, горластый и любил говорить:

— Я не признаю никаких авторитетов.

— Никаких?

— Никаких, кроме Ленина.

«Здравствуйте-приехали!» — удивился я про себя. Это звучало как в шуточке моего одноклассника Вовы Суворова, когда вовремя игры в баскетбол на физкультуре, мяч закрутился на корзине и соскочил. Он философски заключил:

— Попал… но не точно.

Было ясно, что мы пойдем дальше этих революционеров с их неточными попаданиями, и мы пойдем «другим путём». Потихоньку «отцы», которые большей частью были, конечно, матерями (все учителя в школе практически были женщинами), обнаруживали несколько своеобразный взгляд на наши, казалось, общие идеалы. Однажды мы сильно нахулиганили в классе и всё перевернули вверх дном — вроде бы и специально, хотя как-то неожиданно в бессознательном озорстве. Классная стала допрашивать Витальку Попкова, он, конечно, сначала запирался:

— Не знаю.

Но классная пригрозила, что он поступает не по-пионерски, что его не примут в комсомол, что она скажет его маме. Маму Виталик боялся страшно и всех заложил.

«Ну и педагогика! — подумалось мне. — Воспитывают предавать!»

В другой раз мы подрались с Михой Смирновым, и в школе были серьёзные разбирательства. Мама Михи неистовствовала:

— Этот Козлов — бандит, бегает с ножами.

Я был шокирован до беспредела: «Взрослый человек и откровенно врет, а бабушка у них парторг!» Но за Михой нашлось проказ также немало, так что морально я выглядел посильнее. Классной пришлось пойти на другой ход, когда Михина мама с Михой ушли:

— Не деритесь вы с ним, не связывайтесь. Я по секрету вам скажу, что Миша нервнобольной, потому что у него папа — алкоголик.

На следующий день я подрулил к Михе:

— Классная говорит ты психобольной, сын алкоголика, и тебя бить нельзя. Но я, брат Миха, такой расовой дискриминации не признаю. Нормальный ты вполне, и бить тебя, конечно, можно.

Таким образом мы помирились на почве общего несогласия с таким унижающим достоинство звучащего гордо человека… и так далее. Умных слов мы тогда не знали, но чувствовали, как собаки, что это не чисто и не правильно. Наша любовь к нашей прекрасной учительнице растаяла как утренний туман.

Юрий Лотман, автор известных семиотических трудов, называет такие ситуации в культуре и жизни «бинарной позицией». Они и мы. Отцы и дети. Кто не с нами, тот против нас. Сначала разделились на белых и красных. Поголовно ликвидировавшие безграмотность красные опять разделились. И поскольку вирус разделения никто и ничто не останавливало, разделение неизбежно происходило опять, и новые победители порождали своего могильщика, просто потому что цивилизация выбирала эту игру, где один против и другого — и больше никак. Tertium non datur, — любили говорить римляне. К сожалению, мы им верили. И в конце концов перестройка всё смешала в доме Облонских. Чем больше одни доставали своей одноцветной пропагандой, тем больше копилось «контрсуггестии» у других.