Татьяна Титова - Несовременные записки. Том 4

Наконец, хозяин пришел. Увидев своего друга, он несказанно обрадовался и крикнул ему навстречу:

— Как я тебя рад видеть, дружище! — он радушно обнял его и, подмигнув, сказал:

— Сейчас мы с тобой чего-нибудь найдём.

Музыкант достал из серванта бутылочку сухого, и они принялись её попивать, болтая о том о сём.

— Сейчас я тебе покажу, дружище, одного совершенно бессмертного кадра. Ты только послушай. Усохнешь! Конец всему. Балдежь! Я приторчал. — при этом он подошел к окну и, высунувшись в форточку, крикнул:

— Шеф! Давай заходи.

Через минуту в комнату зашел старинный музыкант, но уже не знаменитый, а совершенно слепой и совсем бездарный. В руках у него были скрЫпка и смычок. Проходя по комнате, он непроизвольно ткнул смычком в глаз пришедшему в гости музыканту, так как был слепой и совсем ничего не видел.

«Сволочь!» — подумал пострадавший.

— Играй же, дружище! — весело крикнул молодой музыкант.

И слепец заиграл свою музыку. Музыка была балдежной. Доиграв, слепец получил монету и удалился.

— Ну? — спросил хозяин гостя.

— Иди ты в… (в рукописи ругательское слово)! — ответил ему гость.

— Надо бы ещё выпить! — воскликнул хозяин.

— Не откажусь, — сказал гость.

Молодой музыкант полез в рояль, где у него ещё давно была припрятана бутылочка винца. Некоторое время спустя он вытащил её оттуда.

— Пуста, черт возьми! — удрученно сообщил он. Он побулькал бутылкой — на донышке оставалось один-два глотка. Музыкант в мгновение ока вылил их себе в рот и крякнул:

— Ах! Жаль, что кончилось.

— Как! — удивленно воскликнул гость. — Ты выпил без меня?

— Да тут же совсем ничего осталось, — хотел было его успокоить приятель-музыкант.

Но не тут-то было.

Гость бросился на хозяина с криком:

— Получай, … (в рукописи ругательское слово)! — ударил его кулаком в висок.

Музыкант упал замертво. Оставшийся музыкант посмотрел на своего бывшего друга и подумал:

— Неужто я не гений?

Того убитого музыканта звали Моцарт. Да, да! Тот самый Моцарт. Не тот ли Моцарт, спросите вы меня, милейший читатель, что написал полонез Огинского? Нет, — отвечу я вам, — этот Моцарт не писал полонезы, но он тоже был очень талантливый и написал много разной музыки.

Я пописывал такие безобидные рассказики, помогавшие забыться и на мгновенье выскочить из бинарных оппозиций социума, простите за заумность. Другим способом разрядки были поездки в лес. Тоже в своём роде «бзик». Особенно меня заклинивали путешествие на плотах. Два раза мы прокатились по Чусовой с Андрюсом и Колей, других два раза по Исети. Первый раз с Сеней сделали плот из осиновых коряг, сдвинули плот в воду еле-еле, но когда сами на него запрыгнули, он осел, и Сеня как закричит: «Я ещё не испытал подлинной настоящей любви! Назад!»

— Как у Тургенева? — спрашиваю.

— Назад! Тонем! — Сеня заругался, пришлось вылазить на берег.

А второй раз уже с Андрюсом и ещё одним парнем километр проплыли и бац — плотина, стырили старую лодку и поплыли на ней. Один рулит, двое воду вычерпывают. Через каждые полкилометра пороги, но мы их как-то проскакивали, но один всё же не проскочили, некоторые вещи Андрюс вытащил, а некоторые потонули. У меня одна пила осталась.

Острые чувства вызывали ещё «вражеские голоса»: «Би-Би-Си», «Немецкая волна», «Голос Америки». Например, как-то передали отрывок из Солженицына «Ленин в Цюрихе». Ленин сидел, пил чай, вдруг приходит эмигрант-социалист из евреев в гости и сообщает: «В России революция».

— Откуда взял?

— Из газет.

— Из каких газет? — спрашивает Владимир Ильич, а Надежда Константиновна масло на хлеб ему намазывает и поддакивает:

— Да, да! Про какие такие газеты вы нам имеете ввиду?

Владимир Ильич насупился: молчи, мол, женщина.

— Из немецких газет, Владимир Ильич.

— Ах из немецких, — Владимир Ильич отмахнулся насмешливо. — Немецкие газеты всё врут, милостивый государь.

Но вечером забежал Троцкий:

— Общий привет! Я на секундочку! Еду в Россию! Там революция.

Тут Владимир Ильич заволновался: «Скорее в Россию! Хоть на пароходе, хоть на аэроплане! А не то Троцкий опередит и возглавит революцию».

Я от души хохотал, разгоняя таким образом скуку. Но однажды приходит прилично одетый гладенький, сытенький молодой человек и представляется:

— Я из военкомата, хотел бы с вами поговорить о ваших жизненных планах.

Не сразу, но минут пять спустя, я понял из какого он «военкомата».

Но виду не подал. Беседуем о жизни. Он спрашивает почему-то о моем отношении к религии. Я ему про псковско-печерский монастырь, к котором я был в детстве. В общем, нашу с Игорем переписку кто-то вскрыл. Игорь старался писать завуалировано, но получалось наоборот выразительно и, должно быть, очень выразительно. А мы с ним антисоветскую организацию создали для борьбы с прогнившей социалистической системой. Он был первый председатель, а я был второй председатель. Но идеология у нас была непонятно какая. Мы оба любили Гессе, он за то, что Гессе писал по-немецки, а я за то, что Завадская относила его к чань-буддизму. Игорю нравилось, что у меня папа профессор, а мне нравилось, что у Игоря батя барон и бывший белогвардеец. Сам Игорь мне нравился за каламбуристость и балагуристость. А я ему нравился, наверное за то, что весь этот мой нонконформизм, включающий, например, вегетарианство.

Я понял, что пришел «переодетик», проверяет.

— Как вы живете, какие ваши жизненные планы?

В это время у меня был «бзик». Ходил в филармонию время от времени — приобщался. Сначала, как положено, прелюдии Баха послушал. Потом Боря Мейерзон сагитировал меня на лютневый квартет из Литвы:

— Чюрлёнис, — говорит. — Это настоящий шизофреник, надо послушать.

Пришли в Филармонию. Музыка играет. А Боря ёрзает, туда-сюда, то начнет на меня смотреть, угадывает, действительно ли, меня это бреньканье увлекает или я притворяюсь. И ворчит, бубнит. Я ему:

— Потерпи, — говорю я ему. — Это ещё не Чюрлёнис. После перерыва будет Чюрлёнис.

Другой раз я пошел на Стравинского («Весна Священная»), потому что где-то прочитал, что Стравинский сочинял чуть ли не авангард, а главное, в своё время эмигрировал, как все порядочные люди.

В фойе встречаю Борьку Радыгина (сына композитора Радыгина, с которым мы работали в одно время в ТЮЗе монтировщиками), он мне:

— А ты-то чё тут делаешь?

— А ты чё тут делаешь?

— Я-то учусь в Чайковке, мне по учебе надо… — он даже разволновался. — Надо слушать «Дип папл», «Лед цепелин», а это же, это же… классика.

Так что я «переодетику» и говорю:

— Хожу вот в филармонию. Баха слушаю, Чюрлёниса, Стравинского.

— О! — сказал этот парень. — А я вот Вивальди люблю.