Дмитрий Бавильский - Несовременные записки. Том 3

— Чо ты? Чо ты? Я терпеть их не могу!..

— Терпеть он их не может и, как только солдат увидит, бьёт чем попало. Руку сломали, зубов не осталось…

— Чо врёшь? Чо врёшь? Хватает мне зубов, — отчаянно возразил Халик. — Ты вот на жаре сидишь, а потом — ой-ой, давление поднялось. Давай-ка в дом иди, чо сидишь?

— Посижу. А ты бы сходил искупался.

— Да мне пуговицы надо пришить…

Халик шёл от речки, когда услышал Мамкины крики. Как маленький проказник, он кинулся в калитку и пробежал к раскрытым дверям амбара, в которых металась и кричала Мамка:

— Ой же, ой! Где вы? Разве не видите, что он делает, ой же, ой!

Сшибаясь боками, вбежали вовнутрь, а там, сбоку от мучного ларя, в потёмках, висел рыжий кот Мячик. Извивался, накручивая верёвку-губительницу. Халик схватился и верёвку оборвал. Мячик — на пол, качнулся, как пьяный, и, дергаясь горлом, трагически ступил за порог.

И тут они услышали смех. Мишка стоял в углу и противно смеялся. Мамка вскинулась было, но Халик наскочил на хулигана и небольно шлёпнул его по спине.

— Гадёныш, — сказал он незло.

Мишка стрекнул за порог, а Мамка, как сумасшедшая, хохотнула и, крепко вытерев слёзы, прошагала к крыльцу и села на нижний приступок. «Села, ну и сиди», — подумал Халик. Но Мамка (кто её слушает, кто?) стала рассказывать:

— Вот же дурак, от собственных детей ушёл, а заместо того привёл в дом маленького бандита. А придёт и сама лахудра, да ведь ещё с одним ублюдком. Давай их устраивай, давай корми. Где наберёшься на всех, а?

Хе, картошки полный подпол! А кто вам картошку садил, кто копал? Всё Халик, да Халик, ну вас на фиг, сами бандиты! Что она вдруг заплакала?

— Эй, ты чо?

Смеётся. То есть плачет и смеётся. Вот хочет встать, а встать не может. Сиди. Ну, курица, вижу, свалилась в уборную, так ведь дверцу каждый раз надо закрывать. Лучше скажите спасибо Мишке, вон бросился к ямине и тащит вонючую курицу, и опять она жива, опять клохчет.

Курица, вызволенная Мишкой, теперь улепётывала, брызжа смрадом. Пришлось Халику довить глупую птицу. Поймав, он потащил её к колоде с водой.

— Ой, да не потопи ты её!

Ну все, все кричат на Халика. Бабушка, и та накрикивает:

— Что, вытащили? Окуните же её в колоду, чтобы она не сбросила перья. Почему же Нуреддин не приколотит задвижку к двери, а?

Жди, приколотит. Как же он её приколотит, эту задвижку, если третью неделю пьёт, едва отходит, а Бабушка сама же велит подливать маленькими стопочками, чтобы вовсе не умер.

— Эй, куда? — Мамка закричала. — Эй, ты хоть поглядывай за ним, он в комнаты норовит, всё там перепачкает, я половики чистые постлала…

Чо кричит? Чо кричит? Он ведь знает, что Мишку надо отмыть. Мишка, идём. Упирается и хохочет. Ухватил за шиворот, пошли. У-у, пахнет, у-у, какой ты вонючий, гадёныш! Всхохатывая, Мишка выскочил наперёд из калитки и затанцевал на мостовой, как на стеклянных черепинках. Речка блестела яркими и режущими сколками, мало того — зной словно расколол и остекленил даже и самый небесный шар. И Мишка как покатился, вскрикивая, по раскалённому и полого натянутому воздуху — прямо в речку как был в одежде.

Халик дал ему побарахтаться, затем полез в воду и стянул с него майку, штанишки, для чего пришлось Мишку перевернуть вверх ногами. Тот едва не захлебнулся, пробкой выскочил и быстро поплыл от Халика. А он выполоскал майку и штанишки, отжал и бросил на прибрежные камни. Суховейный жар нестерпим, Халик задыхался и тосковал, и рука у него болела. Мишка, словно жалея его, вышел из воды и кротко сказал:

— Наверно, мне хватит купаться?

— Да, — ответил Халик. — Сегодня мамка приедет, поеду её встречать.

— И я?

Халик кивнул. Медленно, будто сберегая силы, они пошли от берега, пересекли жаркую, колючую мостовую, а когда он толкнул перед собой калитку, то чуть было не сшиб Бабушку.

— Ты чо, ты чо? Опять стережёшь, опять боишься? Вот он я: не утонул, ни у кого ничего не украл, не дрался.

— И слава Богу, — ответила Бабушка и как ни в чём не бывало ухватилась за его рукав и мотнулась к своему топчану. — И слава Богу, что ты у меня послушный, как твой отец. В твои годы он был очень серьёзный, он-то и сберёг наш дом, когда дедушка умер, а твой дядя носился по всему белому свету и на дом ему было наплевать. Стой… Я хотела было продать дом, а он: не-ет, говорит, матушка, дом я не продам.

— Хе! — повеселел Халик. Ему нравилось, когда Бабушка что-нибудь вспоминала и при этом похваливала Отца. — Ты чо, падаешь?

— Качнуло меня, — застеснялась Бабушка.

Халик стал было усаживать её на топчан, но Мамка, пробегая мимо, сказала:

— Вы бы в дом пошли. Не хватало, чтобы ещё с вами возиться. Халик, отведи бабушку в дом.

Медленно всходили по рыхлым ступенькам, медленно в потёмках комнат шли к старушечьему тёмному углу, где стояла большая кровать с круглыми металлическими шарами в изголовье. Когда, уложив Бабушку, он продвигался обратно, в проходной узкой комнатке увидел Мамку. «Бедная», — подумал Халик, заметив на её ноге порванный чулок. Согнал муху, которая вилась над Мамкиным усталым лицом, и вышел в сенцы. Здесь, стоя перед столиком, жадно допивал молоко из кружки проказник Мишка. Смуглая окалина на вздёрнутом плечике мальца навела Халика на мысль: «Очень жарко». Голова плыла, горячо туманилась — он подумал: «Устал». С тяжёлыми ногами вышел из сеней и направился к амбару. И там заснул.

Временами сон раскалывался, словно камень от зноя, и черепки гудели в голос. Вот очнулся Отец и требует вина. Вот Мамка умоляет и плачет, однако нальёт и подаст, как если бы дала ему яду, уже в полном отчаянии, без жалости, но и без зла, без внутреннего зла, от которого, в сущности, и погибает человек.

Впрочем, этакие тонкости не занимали Халика. В амбар зашёл телёнок и благодушно мыкнул. Халик притянул его за шею и ровно заслонился мягким и сострадательным этим существом, заодно и его приласкивая вялой, сползающей рукой. Вновь наступила сонная мгла. Из душного любовного тумана всплыли губы телёнка, его лупастые глаза, очень хотелось поцеловать эти глаза и губы, но нельзя было дотянуться. Нетерпение в теле возрастало и приятно мучило Халика, и тут возникла Расима, бывшая жена, но только он молвил: «Эй, давай поближе, давай помиримся!» — исчезла, а вместо ругачей и худой Расимы явилась Нинка. Толстая, с кудряшками у висков, с розовыми мочками ушей. Голос у неё тихий, спрашивает: что же, мол, теперь у тебя будет четверо детей? Ах, ёлки-палки, ну четверо — и что? Пусть приходят и пьют молоко, у них своя корова. Между тем из тёмного угла амбара колючими и обиженными глазками смотрела Расима. Ладно, обижайся, однако не сам я ушёл, а ты прогнала. Кричит… Бой часов…

Халик очнулся от боя собственного сердца и в ту же минуту услышал, как стоном исходит Отец, а на жарком просторе улицы — вопли убегающей к реке Мамки. («Бежит, голову обняла руками… чулок дырявый… бедная».) Халик пробежал в сенцы и увидел, как выползает из чулана Отец; руки, словно клешни, тащились по полу. Рубаха взмокла от пота, волосы замаслились. Помогая себе кряхтением и стоном, он вылез за порог и откинулся к дверному косяку.