Камен Калчев - Двое в новом городе

Мы и сами не заметили, как добрались до квартала, где жила Виолета. Новые черепичные крыши безмолвно горбились под звездным куполом. Чисто по-деревенски перекликались из своих дворов собаки. Сюда и мне предстояло перебраться в самом ближайшем будущем. Где-то здесь неподалеку домик Лачки. Тихо вокруг. Мы тоже примолкли, словно опасаясь разбудить спящих. Итак, все ясно: люди не могут жить в одиночестве. А когда они вместе, им тоже бывает трудно. Как же тогда строить свою жизнь, чтобы быть счастливым? И, в сущности, что оно такое — счастье? Одиночество? Я почувствовал, что она плачет. Слезы, сдерживаемые так долго, теперь прорвались из глубин ее сердца. Как ей помочь? Совершенно очевидно, что она терзается не одной лишь ревностью. Есть какая-то более серьезная причина, которой и вызваны эти слезы. Только узнать мне ничего не удалось — Виолета отмалчивалась. Похоже, она сожалела, что сказала и так слишком много. Даже обрадовалась, когда мы подошли к ее дому. Среди других он ничем не выделялся — кирпичный, с террасой и балкончиком, во дворе колонка, виноградные шпалеры. Над нами мерцали звезды. Виолета вздохнула, поблагодарила меня за то, что проводил ее, а потом попросила забыть обо всем, что она сегодня наговорила. Это, мол, от усталости, плоды фантазии. Я, конечно, обещал выполнить ее просьбу. Она подала мне руку, заметив при этом, что Лачка живет через два дома от нее.

— Твой трудолюбивый хозяин, — желчно сказала она, — отнял у меня по меньшей мере лет пять жизни!.. Сплетни, пересуды… Чтоб ему ни дна ни покрышки!..

Тут она улыбнулась, и я вдруг увидел прежнюю юную Виолету давних уже лет нашей молодости. В улыбке обнажились ее зубы, ровные, белые, как у ребенка. Под шелком блузки мягко обрисовывалась невысокая, совсем еще девичья грудь. Она могла стать матерью, но не захотела. До чего иной раз жизнь тасует людские судьбы! Мне хотелось погладить ее по лицу, сказать, что я всегда с ней, но ведь она гордячка — и я не осмелился выразить свое сострадание. Поэтому высказался в том духе, что, мол, скоро переберусь сюда и тогда мы сможем чаще видеться, будем ближе друг к другу.

— Может быть, — ответила Виолета, открывая калитку. — А что думает обо мне начальница? — неожиданно спросила она.

— Какая начальница?

— Гергана.

— Хорошо думает.

— Она ведь еще с тех времен питает к тебе слабость. Может, потому и приняла меня на работу… Поглядите, мол, какая я объективная… По-моему, она никак не может забыть нашу молодежную бригаду, вечерние костры. И героев, которые безнадежно были влюблены в нее. Царица!.. Жаль, что я затесалась между вами. Возможно, и не было бы всего, что потом случилось с тобой. Так что есть в этом доля моей вины… Хорошо, хоть сейчас можем откровенно поговорить о прошлом. Верно? Я не сожалею.

— Я тоже, Виолета.

Она открыла калитку, вошла во двор и, прежде чем подняться на крыльцо, попросила передать Гергане привет. Потом отперла дверь и, как на театральной сцене, исчезла из моего поля зрения. Крыльцо опустело. Я огляделся вокруг и не спеша двинулся безлюдными улицами к центру города. Я чувствовал себя деревенским парнем, который проводил свою зазнобу и теперь возвращается домой. Подобная ситуация очень меня смущала. Не хватает, чтобы мне сейчас кто-нибудь попался навстречу — впору сквозь землю провалиться от стыда. За этим дело не стало. У самого моста я-таки напоролся на Гергану с мужем, возвращавшихся с литературного вечера. Они были очень удивлены, встретив меня в этой части города. Но, очевидно, догадались, где я был и кого провожал.

— Чего же вы не остались после концерта? — упрекнули они меня. — Такой чудесный фильм показали!

Пришлось сослаться на то, что фильм этот я уже видел. Да и Виолете, мол, стало плохо. Это пуще разожгло их любопытство — почему, отчего да по каким причинам? И я совсем запутался:

— Вероятно, от нервного напряжения. Она очень темпераментно декламировала.

— Да, она женщина с большим темпераментом, — подтвердил Иванчо, муж Герганы, — настоящая артистка. Публику проняла до слез. Видно, у нее талант.

Я ответил, что Виолета по-настоящему талантлива, чего не каждому дано. Они со мной согласились. Теперь бы нам и распрощаться, так нет — они продолжали глазеть на меня, восхищались артистическими способностями Виолеты, которая заставила публику плакать. Хоть я и не видел в зале ни одного заплаканного лица, но поспешил с ними согласиться, чтобы скорее закончить этот бессмысленный разговор. Только и это не помогло. Они принялись вспоминать, как свободно Виолета держалась на сцене и какая у нее прекрасная память. Столько стихотворений помнит! Истинный талант!.. Я поддакивал. Но и после этого они меня не отпустили, забросали вопросами. Их очень удивило, что Виолета живет в этом районе города: «Подумать только, а мы и не знали!..»

…Я быстро шагал у самых перил железного моста, рассеянно глядя на холодные, темные до черноты воды, которые плавно несла Марица. В этот миг я ненавидел благополучных счастливцев и костерил себя на чем свет стоит.

Когда я добрался до общежития, перевалило уже за полночь. Все спали. Входная дверь была заперта. Ничего не поделаешь, придется будить нового коменданта. На звонок долго никто не откликался. Потом наконец открыли, но не комендант, а почему-то молодой Масларский. Он спустился вниз в одних трусах. Кости у него торчали, как у скелета, грудь куриная, ноги косматые. Я вдруг представил себе Виолету в его объятиях — просто дрожь взяла.

— Что, разве у тебя нет ключа? — уставился он на меня.

Дурацкий вопрос! Зачем бы я, спрашивается, стал трезвонить, имея в кармане ключ? И вообще не собираюсь заводить с этим типом какие бы то ни было разговоры… Я молча вошел и стал подниматься по лестнице, предоставив ему запирать дверь. Слава богу, вот уже неделю я живу в отдельной комнате — до переезда на новую квартиру.

День был слишком тяжел для моего ставшего столь ограниченным душевного мира. Я тут же лег и постарался заснуть. Но меня одолели кошмары. Я хоронил молодого поэта и плакал. Вцепившись в лопату, отказывался зарывать могилу, потому что поэт кричал мне снизу — просил накрыть его сначала деревянной крышкой, а то комья земли раскровенят ему лицо. Я его слышал, но не мог ответить, слезы душили меня. И тогда Виолета вырвала лопату из моих рук, в сердцах сказав при этом, что я невозможный человек. Она сама принялась засыпать могилу, поэт все кричал снизу… и тут я проснулся в холодном поту. Окно было распахнуто настежь, одна из его створок качалась. Мне почудилось, будто в комнату кто-то лезет, и я не смог удержать крик. А потом в изнеможении долго сидел на постели.

Два дня я ходил мрачнее тучи. Ни с кем не хотелось разговаривать. Шел на автобазу, забирался в машину и тотчас отправлялся на суперфосфатный нагружать мешки, которые за день вырастали в высокие штабеля. Рабочие грузили быстро, словно автоматы. С ними я редко когда словом обмолвлюсь, да и они мной не интересовались. Обычно, пока грузчики таскали мешки, я сидел в кабине, заполнял путевой лист. Изредка виделся с Иванчевым, бригадиром; здесь тоже все обходилось без лишних слов — он молча поднимет в приветствии руку, я кивну, на том и конец.