Камен Калчев - Двое в новом городе

Вода в Марице помутнела от дождей, пролившихся два дня назад. Река широко разлилась, на противоположном берегу подступила вплотную к полям кукурузы. На середине реки виднелся маленький остров, буйно заросший травой. Старые ивы склонялись над водой. На островке из трубы на крыше хибарки поднимался дымок. Возле хибарки щипал траву осел. Какой-то человек удил с лодки. Поодаль барахтался в воде голый мальчуган, подававший рыболову советы, куда забрасывать крючок. Голос мальчишки долетал и до нас.

Оба берега были низкие, поросшие травой и молодым ивняком. Мы пристроились на полусгнившей поваленной иве и смотрели, как несет река свои воды. Векилов пожалел, что не захватил удочки. Впрочем, и без них хорошо. Мы наслаждались покоем, глядя на воду.

Слышно было, как на островке ворковала горлица, а у нас за спиной, где-то высоко в ветвях тополей, каждые две-три минуты выстукивал свои очереди дятел. Время от времени подавал голос осел, вытягивая шею в сторону противоположного берега, где на лугу паслись кони. Вся округа гудела от его необузданного рева, но кони невозмутимо щипали траву, словно эти призывы относились вовсе не к ним. В паузах слышался плеск волн и словно какой-то отдаленный глухой стон, идущий, казалось, из речных глубин. Векилов сказал, что это водяной пастушок. Я не силен в естественных науках и всегда принимаю на веру, что бы мне ни говорили. Пускай водяной пастушок, какая разница. Гораздо важнее настроение, которое создала нам эта зеленая земля, эта река, бегущая мимо к Эгейскому морю. Спасибо Векилову, что привел меня сюда отдохнуть и почувствовать, что есть и другой мир, отличный от того, в котором я постоянно верчусь.

Векилов сидел на поваленной иве и курил сигарету. Синий дымок вился над водой, ветер относил его в сторону, и запах табака почти не долетал до меня. Опьянял аромат, исходивший от зарослей бурьяна, затянутых прибрежной тиной. Навевали задумчивость звуки, испускаемые таинственным живым существом, которое скрывалось где-то на речном дне.

— Тут пропасть рыбы, — сказал Векилов, — я часто прихожу сюда поудить. Хочешь, и тебя сделаю заправским рыболовом? Отличное дело и для здоровья хорошо.

— Времени нет.

— Тебе так кажется… По воскресеньям будем ходить имеете.

Он взял прут и принялся измерять глубину. Я с удовольствием следил за ним. Припомнилось раннее детство, село, наша речушка, в которой мама отбеливала полотно. Грустно, что никогда больше не вернутся те годы. Я тоже начал мерить прутом глубину. Бессмысленное, конечно, занятие, но очень приятное. Оказалось, у самого берега глубина довольно большая. Векилов предупредил, чтобы я был осторожнее. Сам он с прутом отправился вдоль берега выискивать подводные камни, возле которых, по его словам, прячется рыба. Его захватил азарт рыболова. Он отошел настолько далеко от нашей ивы, что почти скрылся из виду. Прошло около получаса. Вдруг вижу: бежит ко мне и машет рукой. Может, забыл что-нибудь? Впрочем, скоро стало ясно, в чем дело. В сотне метров от нас, там, где река делает поворот, рядом с шоссе разыгралась весьма любопытная сцена, свидетелем которой оказался Векилов.

Он присел рядом и, задыхаясь после бега, начал рассказывать. Я слушал его, и чем дальше, тем больше охватывал меня стыд. На шоссе, недалеко от построенного несколько месяцев назад ресторанчика, он заметил Виолету Вакафчиеву и Евгения Масларского. Возле них блестел на солнце новенький итальянский мотороллер. Разговор шел бурный. Вдруг этот молокосос дал Виолете пощечину и бросился к мотороллеру. Виолета, держась за щеку, кинулась следом, но он даже не оглянулся, рванул по шоссе к городу. Она было побежала, да разве догонишь… Масларский быстро исчез из виду. Она села на обочину, долго вытирала глаза, потом побрела через поля в сторону города…

Мы поднялись выше на берег и долго всматривались вдаль, но никого уже не было видно. Виолета скрылась за холмами.

— Подводили итоги, — вздохнул Векилов.

Я не ответил. Все это было и жалким, и смешным. Еще несколько дней назад она меня уверяла, что окончательно порвала с этим типом. А сейчас снова бегает за ним. Куда подевалась ее гордость? Я ничего не понимал. Какая же тут любовь? Векилов пытался мне втолковать, что это всего лишь отчаяние, но я не мог повесить.

Мы медленно шли лугом, той же тропинкой, по которой прошла Виолета. Река и островок остались позади. Уже не было слышно ни воркованья горлицы, ни стука дятла. Только осел ревел, как и прежде. И я не знал, смеяться мне или плакать.

Я не имел никакого основания тревожиться из-за странностей Векилова. Временами он даже забавлял своим желанием «спасти» меня. Не известно только, от чего именно.

В нашей бригаде я продолжал побивать рекорды, загребал деньги и почести — и все это без особых усилий. Драго и Злата мне завидовали. Они говорили, что у меня денег куры не клюют, и во что бы то ни стало хотели подыскать мне жену.

Вообще все очень интересовались моей особой. Даже Лачка считал своим долгом «спасать» меня. Вечерами, когда мы с ним сидели за рюмочкой во дворе под шелковицей, он заводил разговоры о том, что после сорока лет мужчина должен угомониться, если хочет иметь доброе потомство и спокойную старость.

Оставалось только неясным, что́ Лачка понимает под словом «угомониться». Помню, бабушка моя говаривала о каком-нибудь горемыке: «И что господь его не угомонит?» И все мне казалось, что Лачка вкладывает в свое «угомониться» такой же смысл.

А вот, по словам Векилова, получалось, что я растрачиваю даром способности, которыми наделила меня природа. «Ты рожден быть руководителем, а не обыкновенным шофером, — утверждал он. — Вернись на работу в государственный аппарат».

К армии моих «спасителей» присоединилась и Гергана. Пробовала она привлечь к этому и своего Иванчо, симпатичного человека, сохранившего в характере мальчишеские черты. Он с насмешкой следил за всей этой благотворительной деятельностью, украдкой мне подмигивая: дескать, не обращай внимания. С ним мы находили общий язык, после работы нередко пропускали по стаканчику. «Императрица» не смогла переделать его по образу своему и подобию, хотя на первый взгляд он казался очень послушным.

Был он худой, но крепкий, слегка сутулился. А Гергана — белотелая, пышная, словно домашний каравай. Он походил на сухой черный куст — всякого, кто мимо пройдет, заденет, со всяким словом перемолвится. Она же, наоборот, как мягкая, перестоявшаяся трава — спокойная, ласковая, предлагающая каждому покой и радость. А по сути дела — трудно идти по этой траве: вязкая она, будто трясина.

У Иванчо продолговатое лицо, маленькие испуганные глазки. Ко всему прочему он был во власти разных деревенских предрассудков.