Камен Калчев - Двое в новом городе

— Что случилось-то? — допытывался он теперь у меня.

Я молчу. У меня снова чешутся кулаки. Боюсь, не дошло бы до преступления. Помогла жареная утка, которой меня угощали, — вспомнил о ней, успокоился. Драго не отстает:

— Как тебе кажется, что-нибудь серьезное?

Погрузка закончена. Ничего не отвечая Драго, я забираюсь в кабину. Он провожает «зил» удивленным взглядом, словно бы говорит: «И ты молчишь, как моя Виолетка. Заварил кашу, да ведь все равно узнаем. Шила в мешке не утаишь». Поворот руля — и машина уже на шоссе. Знаю, что от меня одного зависит сейчас мое благополучие. От моего труда. От моих рук. От руля, на котором лежат мои руки. Все остальное — ложь, обман, иллюзия. Лучше всего не думать об измене. И все же что-то заставляет меня притормозить возле библиотеки. Надежда еще не угасла. В несколько прыжков я одолеваю лестницу, запыхавшись, останавливаюсь перед дверью. Заперта. И никакой записки. Уехала. Прощай! Спускаюсь по лестнице, заскакиваю в кабину. В путь! Подальше от людей, от города, ото всех.

Целый день я работал без передышки. 450 километров за восемь часов! Что там усталость! Уж лучше вертеть баранку, чем торчать в забегаловке и любоваться жирной мордой Лачки. В обед перехватил колбасы и хлеба. Хлеб был мягкий, только что из пекарни, полкило оказалось мало. Попросил продавца отрезать еще.

Вечером я вдруг решил ехать в Софию. Узнал, что туда вроде бы нужно доставить баллоны с кислородом, предложил бригадиру свои услуги. Он звонил кому-то по телефону и велел подождать: в самом деле, надо отвезти баллоны и обратным рейсом взять жесть и металлоконструкции. Я вертелся возле телефона и нетерпеливо поглядывал во двор автобазы. Рабочие уже грузили баллоны. Прикрепили к кузову предупреждающий знак и красный флажок — опасный груз! Теперь надо захватить немного еды и одеяло. Ну, все в порядке, можно отправляться. Забираюсь в кабину, говорю Иванчеву: «Не беспокойся, завтра буду здесь. Самое позднее — к вечеру». Он машет рукой: «Давай, отчаливай!» Глаза его полны доброжелательства. Он меня понимает и не противоречит. Его «отчаливай» звучит ласково. Мотор прогрелся, выжимаю сцепление, и вот я уже на автостраде, ведущей к Софии. Алый закат постепенно гаснет, вечерняя синева окутывает поля. Смеркается.

В Софии я был после полуночи. Остановился на какой-то притихшей улочке, до рассвета проспал в кабине. Я так измотался, что спал бы и дольше, если бы не милиционер. Он меня разбудил: «Давай, парень, отъезжай! Стоянки здесь нет». Поблагодарил его, растер затекшее лицо, быстро сориентировался. Так, значит, надо отвезти баллоны, взять жесть и все прочее, а потом искать Виолету! Только где ее искать?

Почему-то решил, что она у своей тетки, в Лозенце. Это место мне знакомо, я там жил некоторое время после 1956 года.

Старуха обитала в высоком кооперативном доме: корпус «Г», подъезд «В», пятый этаж, тридцать шестая квартира. Едва нашел. На этом месте раньше стояла жалкая развалюха. А теперь вон какой домище отгрохали, вознесли старушку на пятый этаж — горой Витошей любоваться.

Я долго звонил у блестевшей свежей краской двери с медной ручкой. Наконец старушка отворила. Не мне, собственно, а собачонке, которой понадобилось прогуляться. Увидев меня, старушка поначалу испугалась — видно, редко захаживали к ней гости. Когда я объяснил, что мне нужно, успокоилась. Меня она, к счастью, не узнала, а то бы затащила к себе. До конца разговора мы так и простояли на площадке. Собачонка весело прыгала вокруг, путаясь в ногах у старушки.

Старушка очень удивилась тому, что Виолета жива. Почему-то она считала племянницу умершей. Причем давно, с 1951 года. Виолета тогда жила в общежитии с одним бездельником, прохвостом. Это со мной, значит. Хорошо все-таки, что она меня не признала. Вот был бы фокус, если б узнала! Грохнулась бы на лестнице в обморок — что с ней тогда делать?

— Филипп!.. Филипп! — закричала она вдруг. Собачонка кинулась к ней. — Так же нельзя! Фу, какой пакостник!

Филипп, оказывается, задрал лапу на соседскую дверь. Старушка, бывшая учительница, не переносила цинизма. И я был полностью с ней согласен. Верно, и без того на свете творится слишком много безобразий. Филипп ее послушался. Она взяла собачонку на руки и унесла в квартиру. Я даже не успел раскланяться с ней. Может, до нее все-таки дошло, что перед ней тот самый прохвост? Дверь захлопнулась перед самым моим носом. Холодно поблескивала медная ручка. Опять я остался один. Тишина. Я смиренно зашагал вниз по крутой лестнице, держась за перила. До чего же устал я от эгоизма людей! Вышел на улицу, и вот я снова в кабине «зила». Поиски продолжались. Железо позвякивало в кузове, словно предостерегая, чтобы я не очень увлекался. Но меня все больше и больше затягивал этот поиск. Я должен ее найти! Это уже вопрос самолюбия. До того дошел, что начал останавливаться возле кафе-кондитерских. Заходил туда будто бы выпить лимонаду, а сам присматривался к парочкам за столиками: все мне казалось, вот-вот наткнусь на Виолету с Евгением Масларским. Увы, ожидания оказались напрасными! Лишь потом сообразил, что этот сопляк, конечно, давно ее бросил. Что ему делать в кондитерских? Да и она обезображена после драки — синяки и царапины на лице. Кто рискнет появиться с ней на людях? И стало обидно, горько за нее, В сердцах сплюнув, я забрался в машину.

Почему я решил помочь ей?

Весь обратный путь неотступно думал об этом. Я все еще люблю ее, ревную? Или жалею? Или мне жаль самого себя, прошлого, наших общих страданий, общей судьбы? А может, причиной всему одиночество, отчаяние и… выдохшийся оптимизм?

Времена несправедливости, возможно, замутили у меня ясность восприятия жизни, но я же не отказался от своего поколения, не забыл Виолету, не повернулся спиной к нашему общему делу. Все-таки мы были славные ребята, даже тогда, когда брали на себя вину за то, в чем были совершенно неповинны. И в этом тоже проявлялась наша вера, наша преданность делу. Мы были готовы умереть так, как умирали наши товарищи в прошлом — во имя родины, во имя коммунизма! Пусть другие думают, что им заблагорассудится, в один прекрасный день и они поймут наше самопожертвование. В этом был наш оптимизм — единственное, что у нас оставалось. Мы растеряли семьи, любовь… Но будущего мы не лишились, потому что умирали за него и ныне возродились тоже ради него! В этом наш оптимизм. Пройдут века. Потомки проложат путь к другим планетам, другими станут люди. Но старушка Земля останется нашей матерью. Сюда будут возвращаться утомленные долгими скитаниями путники. На ней мы построим коммунизм. Она для людей — первообраз, ядро жизни. Как бы там ни было, Земля для нас важнее всего во Вселенной. Земля отягощена мудростью и страданиями. Никогда ее не забудем, не покинем. В этом наш оптимизм. На Земле жил Ленин, жил Маркс, жили все мы. Жил и я, Марин Масларский, жила Виолета Вакафчиева, грешница. В 1951-м мы пострадали. В 1956-м снова вернулись на Землю. Я колесил по стране на своем «зиле», Виолета разносила книги. Не все у нас шло идеально, порою сбивались с пути. Но мы снова ступили на Землю. И в этом наш оптимизм. Борьба не окончена. Октябрь отшумел, наш Сентябрь тоже позади. Но сражения продолжаются. И в этом наш оптимизм, наша вера.