Вадим Сикорский - Капля в океане

Как-то директор особенно его уязвил, а он был взвинчен еще дома, ну и не сдержался. Вспылил и закатил при всех в учительской скандал. Накопилось и — прорвало.

От маленького, в сущности с песчинку, камушка в его огород во время собеседования с учителями он тогда вдруг и взорвался. Всерьез. Ответил сначала внешне спокойно, но достаточно прямо и грубо. Внешне-то спокойно, а внутренне истерично. И директор, видимо, почувствовал в нем петушистость эту и истеричность. И конечно же, как опытный тактик, использовал. И немедленно. Точно, отточенно спровоцировал последующий словесный взрыв. После которого он, молодой учитель, вылетел из учительской и хлопнул дверью.

Возмущались все. Многие не знали предыстории: мучительных придирок, скрытых издевок.

На следующий день он публично извинился перед директором. И тут же подал заявление об уходе. И его коллеги, все те, кто на школьных вечерах весело смеялся его шуткам, единогласно его осудили. И в общем-то они были правы.

А он отчетливо осознал тогда, что мог взорваться и при детях. И при ком угодно! И даже при милиции! И это, конечно, безобразие. Надо быть в рамках. Вообще всегда быть в рамках. Да и побеждают в жизни спокойные, уравновешенные. Которые в рамках.

Этот свой первый печальный опыт он пережил очень болезненно.

Автопортрет…

Оттого-то оскорбления Веры все же чувствительны, что он и в самом деле ни в чем ничего не достиг. Хотя в служебной карьере скромен и тих п о с о б с т в е н н о м у ж е л а н и ю.

Пусть и по собственному желанию, а все-таки его унижает, например, тон Белкова. И часто надзвездное лицо, вот это, Аскольда Грандиевского, позорно краснеет, как у девушки.

А образован Белков намного меньше, чем он. Хотя свой предмет знает хорошо. Однако нужно с ним хитрить и дипломатничать. И даже на институтских вечеринках, особенно после того, как от Белкова ушла жена. Зная теперешнюю необычайную болезненность Белкова, чувствительность к вниманию окружающих, особенно женщин, он сознательно стал еще больше самоустраняться. Старался осередняться. Продуманно и талантливо осередняться. Поскольку уже сама по себе его эффектная внешность могла вызвать у бедного Белкова спазмы. И он часто ловил ревнивые взгляды шефа — из-за своего успеха у институтских сотрудниц.

Но разве можно сказать, что он человек с двойным дном?.. Пусть с двойным, но у него и второе дно чистое.

Вообще-то он привык, что к нему всегда все ревновали. Сколько раз женщины избирали именно его, чтобы пройтись, встретиться с ним и тем насолить ближайшей подруге, невнимательному возлюбленному, а то и мужу.

Правда, нет ничего скучнее чужой жены, которая во время свидания объясняется в любви или в ненависти к своему супругу. А ты себя чувствуешь лишь гнусным орудием мести. И то лишь потому, что у нее слишком мало физических сил и смелости, чтобы поднять топор и разрубить мужа пополам. Едва тот войдет в дом после работы, усталый, но уже проспиртованный, с легким запахом чужих духов от нижней рубахи, не замеченным из-за насморка. И постепенно начинаешь противновато понимать, что ты и есть просто двуногий живой топор. Вот и все. И не более того.

Да, в присутствии Белкова он умышленно осереднялся. Но иногда, против воли, все-таки срывались с языка такие фразочки: «Белков, конечно, много знает, в том числе и языков, но что толку в знании хоть двадцати языков, если на всех говорить глупости». Это он опять же сказал все той же француженке. Была и еще причина, почему он часто говорил о нем именно ей: она нравилась Белкову.

А вообще-то Белков был очень неглуп. Просто у него словно бы срезало ту часть души, где звезды, алые паруса, незнакомки и прочее такое. Видимо, француженка по контрасту притягивала Белкова. Она была очень романтична. Например, мужа любила не только как реального человека. Он был для нее человек плюс река, плюс заснеженные русские степи. И чистый морозный воздух как бы постоянно овевал его.

— Смотрите, как он сидит, — восторженно говорила она на десятом году замужества. — Небрежно, вольно. Только настоящий русак из ярмарочной волжской семьи может так сидеть. А смотрит как! Понаблюдайте-ка…

В очередном знакомом она вдруг находила все повадки лихого гусара. А кто-то был бледным князем Мышкиным. И такая романтичность теперь-то!

Белков все время, а особенно на институтских вечерах, не отходил от нее. Небольшой, подвижный, с цепкими муравьиными ручками-лапками, со своеобразным тихим, хриплым тенорком, но почему-то слышным везде и лучше иного звонкого голоса, он умел быть очень обаятельным.

Аскольд Викторович улыбнулся, вспомнив, что в него самого была влюблена одна весьма ученая женщина, которую в институте прозвали Казак. Она зимой всегда ходила в мужской шапке набекрень, небрежно одевалась. И вечно куда-то спешила, неслась, как на коне.

Впервые он с ней поближе познакомился на праздничном институтском вечере. Они сидели рядом. А когда концерт окончился и он пошел на свою кафедру, где в аудитории был накрыт стол, она резко схватила его под руку. Ее очки энергично сверкали, добрая улыбка не сходила с целенаправленного лица. Она делала порывистые, угловатые жесты, зачем-то быстро объясняя ему, что спешит домой. Как всегда, нервничала, суетилась.

Действительно, создавалось впечатление, словно под ней всегда нетерпеливо гарцует невидимый борзый конь. И не шибко умный и воспитанный. Хотя наездница, как это ни странно, вроде бы умна.

Не успели тогда сесть за стол, а Казак уже, опережая всех, плеснула в рюмки водки, причем только себе и ему, и сразу выкрикнула тост. Тост был одновременно и за Первое мая и за него. Все засмеялись, а Белков, видимо уязвленный, через силу улыбаясь, крикнул:

— Вот вы вдвоем и пейте, а у нас еще водки нет. И потом, неужели Грандиевский по значимости равен международному празднику?

Раздался взрыв смеха. А Казак опрокинула лихо стопку и тут же, сделав порывистое движение за колбасой, толкнула бутылку с лимонадом.

Следующий тост произнес Белков.

— Не преуменьшая нисколько значения Грандиевского, — при этом взгляд по сторонам, немного задержавшийся на француженке, — предлагаю выпить за праздник как за таковой, ура!

А он чувствовал тогда себя опять очень неловко. Опять-таки «высунулся», совсем не желая того. Именно поэтому и запомнил все так подробно. И злился на Казака. А она ничего не замечала, что-то все быстро говорила, подпрыгивала, ерзала на стуле. Поерзала, покричала и вдруг совершенно неожиданно попрощалась и ушла. В дверях обернулась, одарив все помещение культмассовой улыбкой, помахала весело сразу всем рукой, хотя никто и не заметил ее ухода и даже не обернулся. И исчезла.

А потом ему передали, что она думает уходить из института, потому что поняла, что ему нравится француженка. И что больше так продолжаться не может. А что именно «продолжаться», он так и не понял. Но, к сожалению, ушла француженка, допеченная шефом. А Казак продолжала преследовать его на своем невидимом скакуне.