Вадим Сикорский - Капля в океане

Да, словами «спокойствие» и «благо» Белков задел тогда и его больную струну. И он сдался. Сдался. Согласился. А когда пожимал Белкову руку, у него даже чуть ли не сентиментальный ком в горле появился от мирного умиления. Как у него почему-то иногда случалось. И когда шел в этот день домой, отчего-то вспомнил, как однажды соседский мальчишка кричал матери, захлебываясь слезами:

— Не хочу быть хорошим! Надоело мне быть хорошим! Хочу быть плохим, хоть немножко! И еще немножко совсем плохим! Ну, что тебе, жалко, всем вам жалко, что ли? Жалко вам, жалко, жалко! Все — будь хорошим, будь хорошим! Вам жалко, жалко, жалко! Вам жалко, жалко, да?!

И даже сейчас, вспоминая все это, Аскольд Викторович грустно улыбнулся. Он прав, этот мальчишка.

Ну ладно, автопортрет автопортретом, а получается, что он подбивает бабки. Всей своей жизни. А впрочем, какой же автопортрет без этого?

Ладно, перед зеркалом он еще насидится, если решит с автопортретом всерьез!

Аскольд Викторович поднялся, вернулся в свою комнату. Пора идти. Еще одну тетрадь, и все. Он почувствовал, что, несмотря на усталость от работы, голова вдруг стала угрожающе ясной и светлой. И картины прошлого вспыхивали в памяти ярко и отчетливо. Все было слишком точно, выпукло, определенно. Он знал такие — слава богу нечастые! — состояния и немного побаивался: они грозили предстоящей бессонницей.

Иногда ему казалось, что его жизнь — как музыка на магнитофонной ленте. Он слушает ее, а занимается при этом чем-то иным, совсем посторонним. Магнитофон беспрерывно крутится, музыка беспрестанно играет, то веселая, бравурная, то грустная, тихая. То военная, маршевая. То нежная, робкая. То дневная, солнечная. А то ночная, таинственная.

А он, слыша ее, все продолжает заниматься чем-то другим, никак с ней не совпадающим. Чем же?

А порой сама музыка-жизнь его вовлекает и поглощает всего. Он бросается в ее стихию, спотыкается о фальшь, поет сам. Иногда издает даже весенний рев. И забывает обо всем. Он живет!

Но почему жизнь и музыка у него так часто не совпадают? А у кого-нибудь всегда совпадают? У гениев…

Уф, жарко. Да-а, уж если год високосный — так високосный! Куда уж високоснее. Високоснее просто не бывает. В этом смысле тысяча девятьсот семьдесят второй год — исторический. В метеорологическом смысле.

Зима такая, что на Черном море, кажется, впервые понадобились ледоколы. Одесский порт замерз, двухметровой толщины льдины плавали вдоль таврических берегов, чувствуя себя ничем не хуже, нежели в арктических водах. Еще бы только осталось развести симеизских пингвинов, алуштинских моржей…

А в Подмосковье простоит еще пара таких лет, и исключительно от жары заведутся обезьяны, попугаи… Березки оттеснятся пальмами, а в иван-чае будут прятаться колибри. Малаховские львы и кратовские слоны пополнят зоопарки мира.

Да-а, исторический год. А может быть, из него, Грандиевского, и вышел бы неплохой историк. Он даже увлекался когда-то историей.

Почему-то Аскольду Викторовичу опять вдруг вспомнился тот мальчишка. Устами младенца… И в ушах его опять и опять зазвучал отчаянный, захлебывающийся мальчишеский голос: «Ну, что, всем вам жалко, что ли! Все — будь хорошим, будь хорошим!..»

Да-а, Белков похлопал тогда покровительственно по плечу: «Ты умница, все понимаешь. Вся наша жизнь — игра».

Разговором о методе преподавания остался доволен?.. «Надоело быть хорошим!» А что он, в сущности, сделал, тот мальчишка, наказанный матерью? Просто поиграл, озорник. Озорничок. А ведь озорство нужно человеку: это от здоровья.

Белков ошибается, жизнь не игра, но — с и г р о ю. И если есть Демиург, он тоже играет. И озоруют не только дети, но и взрослые. Вера, например, помимо всего прочего, большая озорница.

Вот хорошая тема для философствования, любимого его занятия. Озорство. Интересное явление. Написал ли кто-нибудь трактат об озорстве? А потянул бы такой трактат на кандидатскую?

Аскольд Викторович усмехнулся. Вечно у него какая-то ерунда в голове.

Но мысль об озорстве не оставляла его.

Демиург… Сотворение мира… Озорство… Вот это интересно.

Озорство присуще и природе: вьюги, циклоны, бури, смерчи… Не говоря уже о существовании летучих мышей и сиамских близнецов. Или яков. Можно и кенгуру. А обезьяны?

Он засмеялся.

Озорство присуще даже Истории. Оно бывает жутковатым. Цезарь вдруг плюнул на свое прошлое, перешел Рубикон и образовал империю с диктаторством безудержным. И с наследственным распутством по восходящей.

Домиций сказал в день рождения сына: «От меня и Агриппины может родиться разве только нечто отвратительное и предназначенное на общее несчастье». Поразительно не то, что его сынок Нерон оправдал это предсказание. Поразительно самосознание преступного жестокосердца. Поразительна здравая, объективная оценка себя как подлеца и сознательная жизнь в этом подлом качестве. Жизнь без попытки самооправдания. И любовь к растленной Агриппине. И такой ответ друзьям на поздравление с новорожденным! О детство человечества!..

Надо бы записать все это в дневник или в Летопись! Какова миссия человека, взявшегося за перо? Имеет ли он право высказывать все, что пришло именно в его голову по поводу предмета размышления? Или обязан скрыть под красочно изложенной фабулой эту своеобразную грунтовку холста? Нет, будь время, он бы позволил себе поболтать об озорстве, ибо поводов думать об этом странном и порой даже, казалось бы, противозаконном по самому своему существу явлении у него, Аскольда Викторовича, сверх всякой меры: и Вера, и Пусик, и еще многое, многое…

Но даже в этом явлении бывают разновидности.

Бывает озорство от несчастья. От обиды на весь белый свет. И человек озорует. Тогда озорство — акт отчаяния. Это от боли несбывшегося, несовершенного.

Бывает от неполноценности. Человек мастерит сам себе протезы для привлечения внимания. Шумит, озорует, чтобы его заметили, заговорили о нем. Просто, наконец, увидели.

Озорство бывает и протестом. Озорство-протест. Озорство-эпатация. Это всегда болезненно. Жаль таких озорующих: они люди с привычным вывихом.

Озорство от избытка сил всегда весело, смешно и, в общем, невинно.

Остроты и шутки действием — озорство. Это не всегда приятно для окружающих, но это игра здоровья.

Иногда для озорства нужна отчаянная храбрость. Можно поплатиться за него серьезно.

И только История может позволить себе самое жестокое и жуткое озорство. Она никому не отдает отчета. Неподвластна. Ненаказуема.

Это ж несправедливо! Может озоровать История, может — Время, Судьба. И люди — крупные и мелкие. Мелким это опасно, и нужна смелость. А он? Неужели он струсит хоть немножечко, хотя бы в своем собственном дневнике поозоровать? Поплясать карандашом по бумаге, и вприсядку, и как душе вздумается. Все, что ни взбредет на ум, — на белый лист! Даже темную мысль — за ушко да на солнышко. Чтобы все видели, какие могут приходить на ум человеку странности и выверты. А то он всегда какой-то, словно в умственной смирительной рубахе.