Вадим Сикорский - Капля в океане

Да, излить бы все, чтобы забрыкалась вся его стихия, вся его подноготная, вся натура. Как скаковая лошадь. Словно из долгого стойла, да еще с решеткой, выскочила в чистое поле. Воля! На минутку встала бы в нерешительности, а потом вдруг: будь что будет!..

Ну, ладно, погарцевал немного, и хватит. Все-таки это отклонение от какой-то его личной гармонии. От любимой им эстетической гармонии. Надо, чтобы во всем присутствовало все-таки что-то и от красоты. Даже в запланированном взрыве. Что-то от эйнштейновской формулы. От фламмарионовского космоса. От того серебряного юношеского озерца… Он эстет жизни? Может быть, потому он из этой формулы «Aut Caesar, aut nihil» [4] Или Цезарь или ничто (лат.) . и выбрал «nihil».

На лице Аскольда Викторовича в это время возникло опять то самое отсутствующее выражение, проступающее вовне откуда-то из самых его глубин.

Но вот он вышел из этой прекрасной серебряной каталепсии, лицо стало обычным. Он вздохнул, склонился над тетрадкой, но закончить намеченную на первую половину дня работу все никак не мог. Мешали назойливые мысли о Вере. Да, Вера, как, впрочем, и все, требует от него быть хорошим. Согласно ее понятиям. Вернее, непонятиям. Легко сказать: будь хорошим! А жизнь-то позади, и ничего не сделано. И все кажется, словно все еще впереди. И что он все наверстает в будущем.

Да, беда в том, что он никак не может о т в ы к н у т ь о т б у д у щ е г о. От мысли, что еще есть будущее. Не может понять, что у него уже почти не осталось его. Оно, б у д у щ е е, уже растрачено, уже и з р а с х о д о в а н о! Почти исчерпано. И все, какое было, потрачено уже, наверное, совсем не на то и не так, но теперь уже поздно. Он всю жизнь откладывал само свое будущее на будущее.

Да и к прошлому точно так же привыкнуть никак не может. Понять: все, что было — а было немало, — это и есть его прошлое. И ничего уже в нем не переменишь никогда. Оно застыло намертво. Прошлое застывает навсегда, как стальная отливка, только вечной прочности. Неодолимой ничем, никем и никогда. Кто же приучил его быть всегда только потенциальным?

И все-таки его никогда не оставляло чувство какой-то миссии. Миссии, которая якобы ему предназначена. Он всегда ощущал взгляд, вроде бы следящий за ним, и за его действиями, и всею его жизнью откуда-то со стороны. Словно он кому-то был подотчетен.

Он жил скромно, без всяких претензий, но постепенно вроде бы выкристаллизовалась главная идея его жизни. Тактика и стратегия ее. Смысл и оправдание. Потому что он без этого не мог.

У него определилось понятие двух счастий. Счастье жизни-ванны. Это счастье утилитарное. И счастье миссии. Это Летопись. Это — желание и счастье служения обществу. Оно породило идею Летописи. Летописи, где он мог быть верховным судьей мира, жизни, людей.

Он был уверен: для счастья надо, чтобы душа ушла, как выражаются боксеры, в глухую защиту. Стараться стать нечувствительным ко всем мелким ударам судьбы. Только так можно ухитриться прожить без страданий.

Но чего, собственно, рассуждать теперь-то, когда две трети жизни уже позади! А что впереди? Осуществление миссии, его великая Летопись? Она действительно начата, и уже написано немало страниц. С Верой — одиночество. Да, то самое чеховское одиночество: «Если хотите почувствовать одиночество, женитесь». Может ли человек стать абсолютно независимым, этаким Холостяком и в личном смысле и в глобальном? Сразу вспомнился тот престарелый мужчина. В кафе у Никитских ворот. Большой, громоздкий, с огромным, хотя вроде и нетолстым лицом. Он произвел тогда сильное впечатление еще и потому, что был таким же большим и с такой же значительностью во внешности, как и у него самого. Некрасивый, но по параметрам похож.

Очень поразило лицо. Лицо-крепость. Лицо человека, отстранившегося от мира. Трагическое. Совсем непохожее на обкатанный валун директора школы. Старый человек держал это громоздкое лицо, лицо-глыбу, на большом теле, подпирал его сильной шеей, покатыми толстыми плечами.

И все это создавало впечатление, что весь мужчина — глыба. И она, эта глыба, от всего в стороне, сама по себе, словно бы внеземное тело. В своей выстраданной-перевыстраданной замкнутости. И независимости от всего.

Кажется, эти губы могут произнести беспощадный приговор всему человечеству. Но он не хочет входить с ним в какой-либо контакт и потому брезгливо молчит. Эти глаза могут прицелиться, но не хотят видеть даже законную жертву, жертву своего справедливого возмездия. Лицо глухого, давно оглохшего от взрывов, воплей. И не желающего слышать.

Лицо все познавшего человека. И главное — познавшего бессердечие и жестокость. И брезгливо отстранившего от себя этот нелепый, уже давно не радующий мир. Лицо вселенского эмигранта, способного признать лишь другое время и пространство, но вынужденного оставаться на Земле в силу неприятных, не им придуманных законов. Лицо проигравшего безнадежное, ненужное сражение полководца. Лицо невинного, отбывшего долгий срок лишения свободы. Лицо давно остывшего от гнева отца, на которого подняли руку дети. Он съел суп, потом две порции капустных котлет со сметаной. Той же ложкой, что и суп. Не доев одну котлету, брался за другую. Ел быстро, равнодушно. Съел все до крошки, налил чаю и, достав из коробочки кусочек сахарина, залпом выпил стакан.

Вытер огромной рукой рот, взял объемистый, ветхий, ободранный портфель и двинулся из столовой. И прошел за окном обособленной громадой. Ни разу не повернув массивное лицо. Кто он? Это не имеет значения, пусть бухгалтер, счетовод или страховой агент… Но он вот такой. О н е с т ь о н.

Нет, он, Грандиевский, таким бы не хотел быть. Да и не мог бы. Для этого надо прожить другую жизнь. Ванна вдребезги, он голый на снегу и — начало пути по этапам долгой, невероятно страшной жизни. Нет, нет, хоть у него и отбило честолюбие, хоть и он кое-что хлебнул в этой жизни, но в общем судьба к нему милостива. И еще: он научился умению отдыхать от мира. Поэтому и любил еще в юности иногда повозиться с мотоциклом, радио или электроплиткой. Мир прекрасно суживался до величины мотоцикла или плитки. Может быть, это и есть миссия человека — трудиться в малом? А гении? Неужели для гениев весь мир — просто увеличенная электроплитка? И так же очевидны и просты задачи и видны винтики, шпунтики, все устройство…

Нет, нет! Там тоже непонятность и бездны… И у гениев. Сколько их хотело самоустраниться! И Толстой с его просьбой прятать от него ружье, и молодой Горький… Байрон в двадцать шесть лет сомневался: «Застрелиться, что ли? Только лень. И Августа будет огорчена». Поразительно, что это в зените славы. Богатый лорд и к тому же блистательно умный и гениально одаренный. Вот тебе и на! Желание самоустранения от всего! Между прочим, это он, Байрон, заронил в Аскольде Викторовиче идею вести дневник, этот «судовой журнал жизни».