Вадим Сикорский - Капля в океане

— Ты собака хорошая, хорошая. А все-таки Личара (Ричарда) жалею. Плачу по Личару. Ну, правда, упокойник был дурак. Хозяина кусать, нешто это дело? Он ему, почитай, все ноги обгрыз. А я по нему ух как плачу!

Естественно, все смеялись.

Отчим обычно, улыбаясь добрейшей улыбкой, поблескивая очками и лысиной сразу во все стороны, мягко выпроваживал Фросю, прося приготовить чай. Фрося, довольная, что привлекла всеобщее внимание, тоже неожиданно по-доброму улыбалась и уходила на кухню. Ее терпели и даже любили, потому что она в дни болезней вдруг дарила всем самоотверженную доброту. И была мифически работоспособной.

Она напоминала узкую, тощую, сухую осу, в которую каким-то образом вложен мотор трактора со множеством и добрых и злых лошадиных сил.

Всех забавляло, как она говорит, и давно стали в шутку употреблять ее выражения. И иначе не говорили, как «уех» вместо уехал, или «по радиве передавали погоду: ковременные дожди без осадков».

Больше всего она в то время ненавидела Веру. И частично его самого. Правда, уже отраженной ненавистью.

Идея фикс ее в то время заключалась в том, что «Верка всех перехитрить, обведеть вокруг пальца, певица чертова, у которой платье не платье, пальто не пальто, кольца не кольца… И помяните мое слово, она дачу себе прикарманить. Но я найду на нее управу. По колено в крови встану, а дачу ей не допущу. А этот ваш Колькя — так она произносила имя Аскольд — балбес балбесом. Так-то он, конечно, простецкий, я ничего не скажу, но дурак, дурее и не сыскать. У кого хошь спроси, тебе каждый скажет. А эта обнаглевшая певица чертова получит у меня дачу. На-ка, выкуси!». И, показав заскорузлый, черный, сухой, как тараканий зад, кукиш, она с сознанием великого долга, который перед ней поставлен, уходила. Причем лицо ее покрывалось пятнами.

Как-то он играл на пианино, а Фрося вошла и сразу присела около собаки, бросая исподлобья молниеносные взгляды по сторонам. Типичная «охотничья позиция». И первую же паузу заполнила:

— Вот сегодня играл по радио… этот… как его… Виктор. Вот это человек. В соседнем доме живет. Говорят, премии получает, большие тыща́. Вот этот добился, вот это да.

При этом Фрося с презрительной безнадежностью махнула рукой в сторону музицирующего Аскольда Викторовича. И добавила, зыркнув зло сверкающими глазами на его мать:

— А этот все на пуст ветер. Сам себя потешает, а мамочка пляшет вокруг него, не налюбуется.

И, злорадно усмехнувшись и опять сверкнув глазами, она легко, как ведьма на метле, вылетела из комнаты.

Раздался хохот, когда поняли, что Виктором она называла Рихтера, знаменитого пианиста.

Да, у Фроси, как и у Веры, это было постоянным — его подкалывать. Почему-то ее выводило из себя, что мать и отчим изредка помогали ему деньгами, если дело касалось поездки в отпуск или покупки вещи не по карману. Словно деньги эти были из Фросиного сундука. А может быть, и какая-то ревность: о Фросе и в детстве-то мало кто заботился, а уж потом сама «всю жисть вкалывала».

Пожалуй, это единственный пункт единения Фроси и Веры.

А ему еще и в том не повезло, что ближайшие знакомцы, друзья детства и юности, все, как назло, роковым образом преуспели: доктор наук, кандидат, заслуженный артист, директор завода… Все травмирующие Веру раздражающие звания. И Фросе дающие пищу для пересудов. Один он, уже с легкой сединой, — скромный рядовой преподаватель языка. Да и это бы еще ничего, если бы не более чем скромный оклад при всеми признанных блестящих способностях. А в свободное время, вместо того чтобы «подрастать», занимался бесперспективным: то музицированием, то малеванием, то писаниной. А то рыбалка и любительские спортивные увлечения. «Кошмар! Идиот! А семью завел! Легкомыслие, и лень, и блажь», — кричала Вера в тон Фросе.

Аскольд Викторович все не снимал руку с телефона, накрыв его ладонью, словно боялся, что, если он отнимет ладонь, воспоминания разлетятся. Словно из телефона, как из домика, все слышался голос матери и в него вплетались все голоса такой еще недавней жизни.

Лицо его то и дело меняло выражение. Иногда он улыбался и начинал даже говорить вслух, включаясь в разговор, воскрешенный памятью.

Большое незашторенное темное окно часто светлело от проезжающих по улице машин. Лицо Аскольда Викторовича дома, наедине с собой, становилось тоже каким-то незашторенным, не защищенным от окружающего, детским и нежным. И от проносящихся воспоминаний, мыслей то светлело, то темнело.

Наконец он снял руку с потной теплой трубки, помахал в воздухе, чтобы охладить ладонь. Потом сделал обеими руками «охаживающий» себя жест. Словно гипнотизер, снимая пассом все думы. Оттопырив локти, поерошил свои фундаментальные седеющие волосы. Хотел было подняться, но вместо этого откинулся на спинку стула.

Воспоминания лишь приплюсовывались к тому, что недавно так взвинтило его. Последняя ссора с Верой. И то, что эта ссора, он чувствовал, не совсем обычная, как бы там она себя ни повела. Ссора, поставившая практически точки над «i». Уже не болтовня, а действие. Он вплотную почувствовал реальную возможность разрыва с ней, возможность не только в ней, но и в себе самом. Да и вообще все недавние события, связанные с Верой, всколыхнули его. И воскресили все, что он отгонял от себя. Он обычно не любил смотреть на свою жизнь как бы со стороны. И не любил самоанализа. Разве иногда в дневнике. Отмахиваясь от всего этого презрительным словцом «психоложество». И вот теперь это вдруг вырвалось на поверхность сознания. Из глухих недр на самое солнце, где все видно до черточки.

Видимо, искусственно заглушаемое всякими способами волнение все равно рано или поздно проявляется. И загорается в мозгу это беспощадное дневное светило и высвечивает все щелочки и уголки. И вдыхает жизнь в давние события, разговоры и даже разговорчики, мимолетности. Каким-то чудодейственным образом все это хранится в голове. Этот подробный, до пылинки, мир.

Слава богу, такое бывает нечасто. В одном-то мире человеку жить нелегко, а если и второй горбом на душе — совсем тяжко. Но зачем-то и это нужно природе. Чтобы легче ориентироваться в будущем?

Аскольд Викторович еще раз провел растопыренными пальцами по волосам, по лицу, но не помогло. Память светилась, мысль продолжала работать.

Какая Вера все-таки жестокая! Как она себя ужасно вела, когда в позапрошлом году ее обезьяна укусила Фросю за руку. Эта обезьяна — целый этап в их взаимоотношениях, его и Веры. Пусик — существенная часть их биографии. Обезьяна с неуловимыми руками, независимая, смелая, злая. А на животных злиться нельзя. Это же люди вытащили обезьяну из родных джунглей на север, в город.

Пусик, зеленая королевская мартышка величиной со спаниеля, сидел в самодельной каталажке пять лет. При этом хозяин не снимал с него тугого, как удавка, ошейника. Видимо, еще и поэтому характер у Пусика был довольно угрюмый, необщительный. Правда, иногда он трогательно склонялся, словно по-японски кланяясь, в рабском почтении, если надеялся, что его почешут. Чесание было, пожалуй, его самым большим наслаждением. Но он очень быстро раздражался и при любом, с его точки зрения, недружелюбном жесте готов был молниеносно съездить обидчику сильными когтями по физиономии. Или полоснуть по оголенной руке.