Вадим Сикорский - Капля в океане

— Как ты уверена!

— Твоя наружность, седина на висках… Он же не знает, что велика фигура, да дура… А твои знания иностранных языков? Твоя мамочка вместе с манной кашкой языки в тебя впихнула. Благо ее саму гувернантки обучили. Все это его устраивает. И раз я решила тебя приспособить на приличную работу, я из кожи вылезу, а сделаю.

— С какой же стати он…

— Не твое дело. Твое дело сидеть и солидно молчать на вечере. Или солидно шутить. Он очень любит анекдоты. Вспомни все, что знаешь.

— Я их никогда не запоминаю.

— «Не запоминаю»! Чтобы к послезавтрашнему дню знал двадцать анекдотов! Десять я сама тебе расскажу. А ты вызубри. Преодолей свою лень для такого дела.

— Я лучше спою.

— Ни в коем случае! Ты, как запоешь, сразу становишься легкомысленным, или жуиром, или блатным с маской интеллигента. Нет, нет, нет! Он не любит этих дурацких менестрелей с гитарами, длинноволосых и безголосых.

— А ты поешь слишком серебристо.

Дурак, но этого же я и добиваюсь. Мне бы только ми-бемоль, больше ничего не надо. Полжизни за ми-бемоль!

И она вдруг неожиданно начала разевать рот, упражняя какие-то таинственные мышцы.

— Прекрати! Противно смотреть.

— Сам-то не любишь трудиться! А без труда, дорогой мой, без работы — никуда.

Глядя на ее чистый белый глупый лоб, на ее веселые волосы, на ушки в девических белесых кудряшках, он сказал:

— Значит, решила меня повысить в должности.

— Да. Хватит тебе пробавляться на сто шестьдесят. Мужчина, называется!

— Муж теперь не несет материальной ответственности за жену. Каравай разделили пополам: половину вам, половину нам.

— Ладно прикрываться высокими материями. Многие вон как зарабатывают!..

Он таки на вечере вспомнил, правда, всего четыре анекдота. Они понравились розовому, седоволосому, очень неглупому и с очень хитрыми глазами человеку. И тот сам в ответ рассказал несколько грубоватых, но очень смешных анекдотов. И еще с удовольствием припомнил давнюю военную жизнь.

А он вдруг в конце вечера действительно получил предложение. Отличное место с окладом, вдвое превышающим теперешний и с возможными заграничными вояжами. И, выслушав приблизительный перечень своих обязанностей и точный перечень прав и еще напоминание об огромной ответственности, сразу же отказался. Ему было предложено еще подумать, неделька есть. Он ответил, что от полезных раздумий никогда не отказывается.

Разговор был с глазу на глаз, в прохладной комнатке, после солидного ужина. Лицо приятного начальника после коньяка стало совсем семговидным.

Вскоре начальство доставило его и Веру на машине домой. Вера голосом, взглядами, всем телом млела, такого откровенного заискивания не бывает даже у голодных бездомных собак.

Едва они вышли из машины, сразу же после слов «какой милейший человек, а ведь какой большущий туз» она спросила:

— Ну, он тебе предложил?

— Да.

— Слава богу не натрепался. Совершенно официально?

— Совершенно. Какой оклад?

— Два моих.

Глаза ее, как у куклы, смешно завертелись в орбитах, что означало сразу и удивление и восхищение. Она плотнее прижалась к его руке, и он приятно ощущал ее все еще девически каучуковое тело. Ощущал предплечьем и локтем и хорошо понимал, что ему, хмельному, останется утешаться только этими локтевыми воспоминаниями.

— Ну, только не важничай, — ворковала Вера. — Когда ты договорился оформляться? Не тяни! Смотри у меня! Он тебе в два счета поможет уйти из твоего дурацкого института.

Ему бы соврать ей. Или хотя бы промычать что-либо невразумительное, чтобы сохранить хотя бы до завтра, на одну ночь, эту все еще желанную женщину. Но он вдруг ляпнул прямо:

— Я не буду уходить. И не буду там работать.

— Что?! — Она отпрянула от него, как будто он мгновенно превратился в гада морского. — И ты уже ему сказал?

— Да!

— Ты ему сейчас же позвонишь и согласишься! Я позвоню Маше и узнаю телефон.

— Не буду. Не пойду ни на какую другую работу. Не хочу никакой этой ответственности, этой работы. Мне моя свобода дороже. И ни за какие деньги…

Господи, что только она ему опять не высказала на протяжении короткой дороги от порога парадного до порога квартиры!

— Ну и оставайся никчемным неудачником. А я с таким идиотом жить не собираюсь. Еще стирать на него, заботиться о нем! На черта мне это надо! За его полторы сотни! Я ничего не вижу хорошего, я сама на себя работаю. Ну все! Кончено. Я теперь все поняла Жить я с тобой больше не собираюсь. Все. Развод!..

Аскольд Викторович усмехнулся. Да, вот тебе и развод, а за тараканьей жидкостью посылает. Да еще ругает. Впрочем, для Веры все равнозначно, все его поступки заранее — п р о с т у п к и. Она вообще против в с е х. Против всей его жизни.

Что же их держит? Ведь она очень привлекательна, и ей ничего не стоит снова выйти замуж. А он? Еще давно, когда явственно ее любил, он уже заметил в ней перемену. И тогда записал в дневнике… Где же это, какой год?

Аскольд Викторович стал искать, листая где-то в середине книги. И думал, что все же самое первое время она была не такая. Вернее, не совсем такая, уже был случай с их первой в жизни комнатой. Только через несколько лет… Ага, вот… Интересно…

«Муравьиные дамы крылаты. Они летают, пока пора любви. А потом оседают в муравейниках. По домам. И обрывают, за ненадобностью, сами себе крылья. Сами!

Неужели я обречен жить всю жизнь с бескрылой? Она была крылатой всего лишь один год. Один весенний год. Ничто, никакие времена года не помешали весне. Помешала женщина, сама оборвавшая себе крылья. Весна, как и юность, бежит от бескрылых. И неужели теперь всю жизнь жить с бескрылой? О, быт!»

«Да нет, не только быт, — снова подумал Аскольд Викторович, — а еще и натура». И продолжал читать.

«Она на меня смотрит теперь пустыми, равнодушными, хозяйственными глазами. Глазами цвета терки. В словах ее, которыми она пытается отстирывать мои порывы и мечтания, душок хозяйственного мыла. И она при этом дрожит и ворчит, как стиральная машина. Но темные пятна, портящие, с ее точки зрения, мою предназначенную быть стерильно светлой душу, не отстирываются. Я прихожу все позднее домой. Дома предпочитаю книгу ее обществу. Иногда она надевает блестящее платье, словно прежние крылья, на один вечер. Но не для меня. А вообще.

А я сам? Я еще люблю ее. В больших городах автомобили снуют, как рабочие муравьи. Лакированные и деловитые. Я до сих пор помню ее крылатой. И мучительно сравниваю ее — ту и эту».

На этом запись кончилась. Поэтично писал, любил. Но Аскольд Викторович прекрасно помнил ее т у. Вот она — т а.

В тот год Физик получил высокую премию за разработку чего-то важного и поделил на троих: жене, себе и ему.

На что их потратить? Положить на сберкнижку, на будущее или поехать в путешествие по югу? Купить нужные вещи: шуба — ей, костюм — ему, отрез — ей… Или купить сорок дней моря и двадцать дней — гор. Купить ночь в каюте «люкс» на теплоходе «Россия». Всего сутки — и Ялта, Сухуми… И пусть эта одна ночь стоит месяца скромной жизни. Стоит!