Вадим Сикорский - Капля в океане

Считал, что проблема вырождения или вымирания отдельных характеров не менее важна, чем экологическая. И многие характеры, увы, давно пора занести в Красную книгу.

Он часто боялся поначалу, что его занятие смахивает на графоманию. Но утешал себя тем, что не претендует на художественность, на философско-исторические обобщения, что он просто систематизирует и коллекционирует вместо бабочек факты, мгновения, не менее порой редкие, прекрасные. И тоже улетающие. В вечность.

Он действительно в конце концов искренне поверил в это дело и стал даже ощущать какую-то свою миссию. Это прибавляло силы жить, как он жил, переносить дурацкие сочувственные взгляды, а также издевательства собственной жены.

Летопись и дневник были его тайной. Он запирал объемистые книги в письменный стол.

Аскольд Викторович взглянул на часы, ахнул: половина первого! Ничего, впереди отдых. Снял халат, лег в постель и выключил свет. Над зашторенным окном по потолку проносились странные фигуры, отсветы автомобильных фар.

Закрыл глаза. Может быть, все-таки удастся заснуть. Но яркий свет в голове все сиял. От последних слов дневника исходило волнение, и они не давали успокоиться и заснуть. Проклятая Вера! Аскольд Викторович долго ворочался. Ни левый, ни правый бок не помогали утихомириться. Приструнить себя снотворным? Но тогда завтра весь день вялость и дрема. Почитать?

А действительно, как уловить свою жизнь, как накрыть ее всю своей личностью и почувствовать, что та жизнь, былая, тоже кровная, твоя? А не чужеродная, отчужденная, не твоя, как, скажем, давно вырванный зуб или отсеченная конечность. Нет, и до сих пор это все кровно!

Странно, он все только писал, писал и писал и ни разу не перечитывал.

Аскольд Викторович снова зажег около кровати лампу, встал, опять достал дневник, лег на бок под одеяло и стал читать. Пролистав несколько страниц многолетней давности, вдруг остановился с восклицанием: «А я и забыл!»

Он перепрыгивал через страницы — дни, годы, на чем-то задерживался. Потом зажимал в пальцах целое пятилетие, вставлял газетные закладки, как бы откладывая его в сторону, возвращаясь к давнему. Перепрыгивал к текущему году.

Да, да, писал, не перечитывая… А вот она, вся его жизнь. Из чего же она сложилась?

Но в свете теперешнего бракоразводного распутья его больше всего интересовала проблема его любви. Картины его чувств.

Читая, он то и дело возвращался к последнему времени. На каких-то страницах тихо, рокочуще смеялся. Иногда вдруг начинал, бессильно откинувшись на подушки, хохотать до слез. Сон не приходил. Взял еще одну тетрадь.

Интересно все-таки у него получилось с Верой. Очень интересно. Как он на ней женился?

Пожалуй, самое счастливое время — это когда он жил в той маленькой комнатушке в коммунальной квартире. На первом этаже, с зарешеченным окном. Хорошие были соседи. Как большие дети. Хоть у самих дети. Хорошо бы жить, как они!

Хорошо бы жить, ни о чем не думая, как вот эти Серега, Маруся. Да и как, в сущности, его Вера. Делать положенное дело от и до, отдыхая от и до. Жизнь, ясно поставленная на рельсы, идет по заведенному расписанию. Все принимается по-детски, как некая данность. Никаких сверхзадач. И живут эти дети, взрослея только опытом и житейской мудростью и нисколько не мучаясь над проклятыми вопросами.

Серега, например, и без ноги счастлив. И совесть у него чиста: он потерял ногу на войне и имеет право получить за это счастливую жизнь. Он беззаботно заколачивает «козла» во дворе с соседями, гоняет голубей. Все есть: жена, ребенок, телевизор. И голуби, и два раза в неделю — малость выпить.

И не менее счастлив пенсионер, бывший проводник поезда Хомяков. Бритоголовый, кряжистый, полный, он ходит по коридорчику и кухне, даже по двору, да, пожалуй, и по всей земле и жизни, как по своему железнодорожному вагону. И на все смотрит с точки зрения грубоватого, старого, но по-своему справедливого проводника и государственного праведника. И у него словно от всех дверей есть стандартный ключ, как в поезде. А сам нажился на чаевых, правда, на трудных, живет в достатке.

А как же душа?

А высокая душа изливается вот как. Каждый вечер после ужина, а иногда и после обеда Хомяков включает радиолу, ставит любимые пластинки. И подпевает им во всю глотку. Песни он все знает, поскольку верен репертуару. И заливается соловьем, запершись один в комнате. А пьет только по воскресеньям. И не так уж много. Но тогда уж поет от обеда до сна. Это большой концерт. А особенно трогательные песни он поет и по три, четыре раза, все прокручивая одну пластинку.

Да, он тоже абсолютно счастлив. Наверно, у него было в жизни все: и жена и дети. Где они? Может быть, разъехались? Но он счастлив и один. Вполне.

А он сам-то, он, Грандиевский, счастлив? Сделала ли вся современная техника хоть одну семью счастливее не вообще, а именно в личной жизни?

Если бы в доме у Анны Карениной установить телевизор, если бы за обеденным столом обсуждались фотоснимки «Маринера» и постройка сверхзвукового лайнера, а на стене висело изображение обратной стороны Луны, разве все это помешало бы начать роман фразой: «Все смешалось в доме Облонских»?

И ни одна ЭВМ не вычислила бы сроки, не предсказала бы разрыва Анны с мужем или встречи с тем, кого ее любовь возвысила над всеми. И ни один компьютер не подсказал бы, как спастись ей от будущего поезда. Или, вернее, от поезда будущего.

Аскольд Викторович всегда злился за это на себя: за боязнь бесследно испариться. И в глубине сознания страшная боязнь умереть. Умереть не только в обычном смысле, но совсем, полностью. Он тайно мечтал так выжить: «душа в заветной лире». Мысль эта ушла куда-то вглубь, никогда не показываясь наружу. Было похоже на что-то обычным способом неуловимое, вроде меченых атомов. Его желание противоречило здравому смыслу и логике, говорящим ясно и недвусмысленно, что все кончается и даже само солнце когда-нибудь погаснет… А этот астрономический вселенский фактор был для него, его здравого смысла, почему-то очень важен!

Но жизнь, вот эту, повседневную, он отдал бы за бессмертие духовное? Вот сейчас, например. Или через полгода. Нет, нет, нет! Он хотел всего: и эту жизнь прожить, и духовно не умирать. Оттого и пытался воплотиться во что угодно. Ненавидел себя за эту слабость, за жажду бессмертия и все-таки ничего не мог поделать. Это его ахиллесова пята, тайна его натуры.

Вот после неудачного малевания картин и музицирования пришла идея летописания. Он почему-то почувствовал, что уж тут-то неудачником не будет. Что у него получится со свежезамораживанием времени, личностей. Пригодятся и кое-какие знания истории, историческое чутье и понимание историков будущего. Время необыкновенное, события вулканические. Пусть на страницах его Летописи застынет вся лава с крупными вкраплениями главного. Но нет, надо быть справедливым и к самому себе: личное бессмертие все-таки не главное, а главное — бессмертие теперешнего для будущего. Миссия. Его миссия.