Вадим Сикорский - Капля в океане

Он сказал: купим ночь посреди Черного моря, купим крупные звезды, купим ресторанный танец под джаз над морской пучиной. Купим жаркий день и купание в бассейне на палубе теплохода, игру дельфинов в пене перед килем, ожидание теплохода на балконе портовой гостиницы. Внизу — пальмы. Вдали — огни пароходов. Теплоходы у причалов будто города, если смотреть в перевернутый бинокль.

Она сказала: конечно, милый, лучше все это. А ведь это значило: к черту туфли и посуду! Когда-нибудь это будет! А нет, так и не надо. А сейчас на юг! Так прекрасно и ново… И я люблю тебя!

И они купили. Яркий отрез, но только… жизни.

Он и сейчас все ярко помнит, до былинки, до крупицы.

Помнит, как ехали на такси до Дзауджикау и смотрели на замок царицы Тамары. И он, как обезьяна, повис на тросе над ревущим Тереком. Забытый трос, словно стянувший берега. Шофер рассказывал: иногда бараны падают здесь в воду. Пенная вода обдирает их о перекатывающиеся камни. И ниже выбрасывает на берег белые блестящие скелеты. А Вера не хотела ехать дальше с его ослепительным скелетом. Она кричала, стоя на берегу, чтобы он немедленно возвращался! Что он сумасшедший! А ему только это и надо было. Именно этих ее слов: «немедленно возвращайся». Именно этих ее слов, а вовсе не мозолей от троса. И ядовитого страха, когда висишь вниз головой над оскалившейся водой. И цепляешься ногами и руками за старый непроверенный трос и страстно жалеешь, что нету хвоста. Да, Пусик в этом смысле намного совершенней его.

Стоило рискнуть жизнью?

Ради нового впечатления — нет. А за эти ее слова, за этот ужас на ее лице, за все то, что выражало ее боязнь за него, за него! За явственность ее любви к нему — стоило. За все это стоило бы влезть, как муха, по отвесной и категоричной в своей смертельной угрозе скале, где замок жестокой царицы. Стоило! И все, что происходило тогда между ним и ею, стоило всего, чего угодно. Всей жизни.

Аскольд Викторович тяжело вздохнул.

А когда же она стала э т о й? Да очень скоро. Слишком скоро. Уже через года два или три, он помнит, был такой разговор. Он позвал ее за город.

— Из-за чепухи весну пропускаем.

— Никуда! Пока у нас не будет тут все в порядке. Нечего швырять деньги на ветер!

Они только получили вот эту квартиру, и она еще была полупустой.

— Весенний ветер… На весенний ветер сто́ит.

— «Весенний ветер», — передразнила Вера, — у тебя жена, дом нищий, стыдно пригласить кого-нибудь.

— Съездим в Звенигород. Это близко. Недорого.

— Я хочу отдохнуть. У меня хозяйство. Поезжай. Тебя всегда тянет неизвестно куда.

— Весна!

И такие разговоры все время. И она хоть молодая и красивая, но бескрылая.

Он вспомнил, как «ЗИМ», тогда еще по дороге из Дзауджикау, по какой-то причине скатился с насыпи шоссе в Терек и встал по окна в воде. Пассажиры и шофер успели выскочить. Ревущая вода смыла все, что было в машине. И погнала в пене реки роскошное каракулевое манто, раскрывшийся чемодан, платья. Женщина и мужчина бежали по берегу, надеясь хоть что-то выловить. О камни все разодрало в мелкие клочья. Разве их догнать и собрать! И разве сшить заново! Мужчина и женщина, как оказалось, переезжали жить в Дзауджикау, и добра погибло много. Женщина заплакала. Мужчина ей сказал: «Перестань. Черт с ними. Мы же спаслись. Надо радоваться, что мы живы. А не плакать о тряпках. Наживем». Она посмотрела на него и сказала: «Я тебя люблю». И они пошли останавливать грузовик на шоссе, чтобы вытащить машину.

А он бы всего еще несколько лет назад повернул с наслаждением русло Терека в свою московскую квартиру. Раскрыл бы все двери и окна. Пусть все смоет и вымоет из нее. Все, что они с Верой нажили. Лишь бы увидеть у своей жены такой же взгляд, как у той женщины. И услышать: «Я тебя люблю».

Он бы постарался спасти только одну любимую гравюру, вот этот дневник и свою Летопись.

О, если бы крылья у людей могли вырастать вновь! Хотя бы по веснам! Как у муравьев. А теперь? Теперь другое. Он ко всему привык, и ему надоело с ней бороться.

Да-а. А вот Марина поехала бы за весной. В любой момент. И даже в зимний день.

Аскольд Викторович опять глубоко вздохнул и посмотрел на свой дневник. Вера померкла. И мысли его вдруг невольно переключились на его любимое детище, на Летопись.

Да, замысел у него был все-таки грандиозный: вести, создать современную Летопись. Причем не просто Летопись, а еще с вкраплением живых характеров, современных сцен, быта и прочего. И, конечно, свое место займет в ней и его собственный, частный дневник, поскольку он и его домочадцы — современные люди, люди середины и второй половины двадцатого века. Тоже своеобразные характеры. Такие же, в сущности, представители, как и все прочие. Как, например, современная бабочка или птица в современной коллекции. Они тоже будут интересовать жителей грядущих времен.

Он долго обдумывал эту Летопись. Казалось бы, глупо ее вести в век такого множества газет, журналов и всяческих печатных изданий. На их страницах запечатлены все или почти все интересные факты. И сам же он, между прочим, большинство фактов черпает из газет. Просто переписывает в сокращенном виде в свою Летопись. Используются и многие журналы.

Зачем же этот мартышкин труд, если все уже запечатлено? Но ведь он сводит все разбросанные по печатным изданиям факты воедино, систематизирует их. Берет наиболее значительные.

Впервые эта идея пришла, когда он прочитал «Старую записную книжку» Вяземского, мечтавшего написать «Россиаду» на манер «Илиады». Только, как писал Вяземский, не героическую, а сборник, энциклопедический словарь всех возможных русицизмов, не только словесных, но и умственных, нравственных. Вяземский называл ее еще «кормчей книгой». И, как он говорил, в нее должны войти все «дроби жизни»: разбросанные заметки, куплеты, газетные объявления, сплетни, сказки, и не сплетни, и не сказки, поговорки, пословицы, анекдоты, изречения, русская жизнь до хряща, до подноготной. Но он свою «Россиаду» написать так и не смог.

И еще Аскольду Викторовичу попался однажды любопытный «Дневник» историка Погодина. Не говоря уже о других многочисленных знаменитых дневниках и записях. Все это подогревало его замысел.

Ему казалось, что он должен свести в единую картину общественную, политическую, научную жизнь страны и мира, а также жизнь в искусстве и даже философии. Он не брезговал и телепередачами, записывая наиболее интересные.

Иногда в этой Летописи он позволял себе отступления, заключенные в жирные квадратные скобки и написанные более мелким почерком. И всегда предпослана им бывала большая буква «я» с жирным двоеточием, что означало: «говорю я» или «мое мнение».

Кроме того, он аккуратно записывал, например, эпизоды из жизни соседей, своих друзей, знакомых, родных.