Вадим Сикорский - Капля в океане

Враждебным ранним утром она выходила на кухонный холодок, готовая сразу и к борьбе, и к труду.

Она в метро работала уборщицей. Тяжело, хоть вокруг и мрамор и люстры. Грязь от одной толпы тут же обновляется грязью от другой. И самое ненавистное — весна. Талого снега наносят. Еще на платформах, так легче. И снег и грязь, главное, оседают выше. На лестницах — гибель. И сколько надо провернуть за смену этой городской наносной породы! Правда, зарплата жизненная. Пенсия потом.

В редкие дни примирения она разговаривала с другой жиличкой, нашей дворничихой. Толстой, со сметанной кожей и ровным говором. Я понял, первые враги подземных уборщиц — дворники с участков около метро. И самый чистый разговор двух соседок всегда сводился к этой опасной теме.

— Игоисты, как есть…

— А ты скребком справься-ка, не лед — железо… Топочут тыщи, приколотят снег к тротуару, намесют… А мороз как прикует. Такого кувалдой не отшибешь.

А чингисханиха быстро:

— Ну тебе! Одно и знаешь: лед, лед… Поднавалит снегу, его безаккуратно сгребут, оттого больше и притаптывают прохожие. Натрамбуют, а вашей бригаде уж и лень. Одно только и знают — соль валить. Жидель разведут, а ее к нам и тощут… Любой на подошве по грамму. Это тебе мильёны.

Дворничиха уравновешивала:

— Не надрывайся, глянь-ка, у тебя жилы на шее аж вылупились с натуги. Что на нашей гитаре, гляди-ка, лопнут, и трисёсси ты вся, это нервы. Я по тебе, Марфа, специялистка сделалась. Лечи свой псих-то, а то на дворников так и набрасываесси.

— Спецылистка… А я по вашей бригаде спецылистка. Ты вон ворочаешь на свежем ветерке, глянь-ка, как колбаса кровяная… А ты погнись под землей, в пылище. Нахрястаясся, сама жилистая будешь.

— Мужа, Марфа, тебе надо бы, перебесисси.

— Ладно, не твоя забота. Ты вон от игоизьмы гладкая такая.

— То-то ты не больно в дворничихи пошла. Внизу-то потепле, а не то как мы работаем градусов тридцать с ветерком. Сама бы соль сыпала. А то и слезоньки.

— Под хвост бы вам соли. Сыпь где хошь, а не возле метра.

— Весной и без соли твоя жидель выходит.

— Так то солнце, с ним сладу нет. Оно бессмысленное. А вы-то люди…

Я завел щенка.

Я знал, на что шел. Но ради щенка все можно. Я назвал щенка Бэмби в честь диснеевского героя.

Я холодел от страха, видя соседкин изгрызенный веник или утянутую с табуретки тряпку. Как щенок ухитрялся проскальзывать на кухню, я не пойму. Тут беспомощны вычисления. Но соседка молча, бесскандально восстанавливала разрушения и нарушения. И однажды я, потрясенный, даже видел, как она ему давала сахар. И прижимала к груди. И говорила: «Сиротинушка». А он, счастливо виляя хвостом, быстро лизал ее полжизни никем не целованное лицо, не обращая внимания на оспины.

Я не закрывал окно всю весну, лето и осень.

Помню, за полночь погасил свет и уже сквозь сон услышал внизу на улице громкий говор. Привыкаешь засыпать под городской гул, как жители берегов под прибой и штормы. Но тут троллейбусы и машины уже успокаивались, и я расслышал:

— Разбился?

— Бедненький!

— Ах!

— Щенок, чей?

Я вскочил и высунулся в окно.

Внизу, в кругу из шляп, лысин, девичьих завитков, на тротуаре рыжел мой фоксик. Он вертел головой — жив! Я потом представил себя в его шкуре и жалел за пережитое: ночь, над ним трехэтажные люди, чужие. Кругом каменные громады. Проносятся освещенные залы троллейбусов. Рычащие металлические звери с огромными, величиной с него, пылающими глазами. Острый запах бензина, пыли, духов и ног.

— С какого этажа свалился?

Я не одевался со времени армейской службы так быстро. Выскочил на улицу, схватил Бэмби и успокоился. Это не кровь. Он лежал в луже собственного испуга. Я повертел его голову, подергал за лапы, хвост не стал проверять, он сам исправно двигался. Я уходил под:

— Надо следить, молодой человек.

— Еще на голову свалится кому-нибудь. (Это чья-то животная забота о людях.)

Я медленно поднимался к себе на третий этаж, а на втором столкнулся с ней. Чингисханиха была в пальто прямо поверх ночной рубашки и в валенках. Она остановилась и припала взглядом к щенку с материнским волнением.

— Жив?

— Жив.

— Сломал себе чего? Может, лапку?

— Да нет, цел.

Сквозь постоянно злое, сейчас встревоженное ее лицо протаяла улыбка. Может, еще более добрая и чудесная на этом лице, как светлое белее на черном.

Месяц после этого мы жили с ней без скандалов. Бэмби она переделала в Бобика, и он одинаково откликался на оба имени. И в качестве Бобика часто бывал в ее комнате, а в выходные даже больше, чем у меня. А если я уходил, а она была дома, я теперь щенка не запирал, а оставлял у нее.

Бэмби-Бобик уже подрос, когда соседка вдруг попала в больницу. В первое же воскресенье я купил яблок и пошел к ней. На подушке — серое треугольное лицо.

— Спасибо, — сказала она. — Все томитесь над бумагами?

— Томлюсь.

— Евдокия Яковлевна навестила (наша дворничиха). Спасибо.

Я ушел. Яблок она не взяла. Я только помнил ее просьбу: если она доживет до воскресенья (она велела узнать по телефону, доживет ли, чтоб зря не ходить), привести Бобика под окно, где ее кровать. Больница недалеко.

В воскресенье я увидел ее в окне. Видно, из последних сил поднялась, позвала: «Бобик…» Он завилял ей радостно хвостом и стал повизгивать, просясь к ней. Она бросила сэкономленную котлету. И глядела на него нежно. На меня почти не взглянула. Только опять сказала: «Спасибо».

Через день, сунув Бэмби в рюкзак, а рукопись в портфель, я уехал к товарищу на дачу.

Вернулся через месяц. Днем в квартире никого не было, все на работе. Опустошив почтовый ящик, я в одном из конвертов нашел записку, видимо продиктованную чингисханихой кому-то в больнице.

«Семен Афанасьевич, шкап продайте для себя, а еще возьмите там же, в шкапу, в коробке, какая вся в ракушках, в тряпке, тридцать семь рублей моих накоплений. Остальную мебель и все пусть возьмет Евдокия Яковлевна. А это я отписала на ваше имя, а фактически завещаю… вы уж знаете кому. Побалуйте его за меня колбаской и сырым мясом и сахаром. Да не ленитесь морковь ему тереть, она им тоже очень нужна для развития».

И ее подпись.

Завещание!

Щенку!

Больше я ее не видел никогда.

Шкаф я тоже отдал Евдокии Яковлевне. А деньги мне вручили официально. И я их потратил точно в соответствии с завещанием.

В ее комнату вселились веселые молодожены. Им было не до щенка.

У них были они сами.

И любовь.

Я все думаю о Вале, об одной своей приятельнице. Сейчас только я проводил ее до троллейбуса.

По дороге домой и дома я думал только о ней и об ее истории. Изменилось ли мое отношение к ней? То, что она рассказала, показалось сперва чудовищным.