Вадим Сикорский - Капля в океане

— При чем тут «наше время»? Еще скажи — атомный век! У меня муж! Я тебе говорила, как я отношусь ко всему этому. Но я не рассказывала тебе историю своего первого замужества. С первым мужем мы познакомились как раз в этом госпитале, где я была сестрой. Человек мне отдал все. Карьеру, жизнь. А я не могла ему простить, что он ко мне прикасался против моей воли. Против моего чувства. Я его возненавидела.

— А ты можешь все рассказать?

И она рассказала.

Она говорила, а я представлял себе.

В первые дни войны брат ушел на фронт и погиб в первом же бою. Как начались бомбежки в Москве, мать увезла Валю к сестре во Владимир. Валя поступила работать в госпиталь, помещавшийся в крыле большого старинного дома на центральной улице. В другом крыле был штаб армии. Приезжавшие в штаб военные иногда ночевали прямо в огромном вестибюле госпиталя и штаба. Кухня госпиталя помещалась в подвальном этаже штаба, обслуживая и столовую штаба.

Однажды Валя с катетерами для кормления через нос шла по ночному вестибюлю. Другая девушка, исполняющая обязанности няни, несла кастрюлю с тюрей из молока и тертого картофеля.

— Гляди-ка, — сказала юная няня и остановилась перед раскинувшимся на полу красавцем капитаном, с огромными ресницами и резко очерченными усиками.

— Вот бы с таким познакомиться…

— Подумаешь!

Валя протянула руку над лицом спящего и выпустила резиновые катетеры. Он сразу сел, протер глаза и выругался. Девушки привыкли к ругани, как и к стонам и к крови, и не смутились. Капитан посмотрел на них, и глаза его замерли на Валином лице.

— Простите, — сказал он, вставая. — Я спросонья… Не обижайся, коханочка. — Он встал, одернул гимнастерку и представился: — Яценко Петр. Комиссар танковой дивизии и сам танкист.

Яценко стал приходить к ней ежедневно. Приходил и в госпиталь и домой. Он очень понравился ее матери. Веселый, шутник, танцор.

Перед отъездом в Москву он вдруг неожиданно предложил Вале выйти за него замуж. Валя засмеялась и попросила зайти в гости к ней и к ее б у д у щ е м у м у ж у после войны.

Яценко побледнел. Лицо его стало прекрасным.

— Я тебя люблю, упрямая дивчина. Мне приказано пока в Москве остаться работать. Вот адрес — Он протянул ей свернутый листок. — Если что, напиши. А я знаю и твой московский адрес. Ты от меня никуда не убежишь.

Он попытался ее поцеловать. Она вырвалась, бросила листок с адресом и убежала. На следующий день на имя ее матери пришло письмо от него, и в нем был тот же листок с адресом. И приписано два слова: «Люблю Валю».

Через некоторое время мать с Валей вернулись в Москву. Их комната оказалась занята, домоуправ обошелся с ними грубо. В милиции предстояли длительные хлопоты. И все это — следствие несправедливости по отношению к наказанному отцу Вали, которая обнаружилась значительно позднее, после реабилитации.

Валя и мать оказались в отчаянном положении. Они остановились у дальних родственников. И тут еще мать заболела. Ей нужно было хорошее питание. А жили они впроголодь.

И Валя вспомнила.

Она вспомнила адрес Яценко и после долгих колебаний пошла к нему. Вызвала его через охранника. Он вышел на улицу. Лицо Вали казалось снежным. Она была в заснеженном осеннем пальтишке. Только глаза горели в пол-лица.

— Валя, я рад, я так рад, я…

Губы ее были твердо сжаты. Глаза смотрели сурово и холодно.

— Вы сказали, женитесь на мне. Я согласна.

Он остолбенело смотрел на нее. Рванулся ее обнять. Она вырвалась. Они пошли рядом по улице. Он холеный капитан, в сверкающих сапогах. Она маленькая, тоненькая, в стоптанных туфлях.

— Только знайте, — сказала она спокойно. — Я не хочу вас обманывать. Я вас не люблю. Вы мне нужны только для того, чтобы нам опять прописаться в Москве. И еще больна мама, и у нас нечего есть. Поэтому, и только поэтому, я согласна с вами расписаться. Вы меня презираете?

— Да что ты, Валя, Валюшка, ты еще дитятко малое. Да ты еще меня полюбишь. Ах, война, война! Я хороший и красивый, почему ж меня не полюбить? Даже и невозможно меня не полюбить. Поживем вместе, захочешь не любить меня, да и не сможешь.

Он прижался к ней. Она отодвинулась. Он сказал:

— Сейчас же пойдем в загс!

И они пошли. В войну расписывали быстро. Вечером были в ресторане, где офицерам давали роскошные по военным временам блюда. Яценко чокнулся с Валей.

— Щоб жизнь наша с тобой была счастливая. Увезу я тебя после войны к себе у Киев…

Валя посмотрела на него прищурившись.

— Я никогда не поеду. — И передразнила его: — «У Киев». Я люблю Москву. — И неожиданно для себя почему-то спросила: — Ты не читал Блока?

— Кого? Що це за птица?

Валя засмеялась. Блок — птица!

— Я рождена не для тебя, а для кого-то другого. Но раз так вышло, выпьем за Блока. Не ожидала я такой свадьбы. У меня — и такая свадьба!

— И я думал, не так гульну на своей. А с мамой, с батьком… Ну, ничего, все впереди.

Валя завернула порцию курицы в меню:

— Маме.

Всю ночь она не спала. Чужая, с казенной мебелью комната. Она, Валя, всегда была честным человеком и сейчас честно выполнит свой долг. Не видно веревок, которыми она связана, но она ими связана.

То, что произошло, это не насилие, но и в то же время, она это ясно ощутила, это настоящее насилие. Вначале, когда она случайно касалась его тела, она думала, если бы он был не живым, ей было бы менее противно. А потом он хозяйничал над ее телом, а она все время испытывала унижение. И утешалась только мыслью, что это над ней ж и з н ь хозяйничала, в р е м я.

Утром ей хотелось все эти ощущения вышвырнуть, как грязное белье. Раз и навсегда.

— Жинка, — ласково позвал ее Яценко, думая, что она только проснулась. Он был уже одет, подтянут, надушен. Она взглянула на него с ненавистью. Перед уходом он ее поцеловал.

— Люблю тебя больше свита, — сказал он и ушел.

Мать поправилась. Комнату им, как семье орденоносного фронтовика, вернули быстро. Яценко доставал продукты. Часто водил Валю в ресторан. За весь месяц она его ни разу не поцеловала. Только он.

Ровно через месяц он пришел усталый домой и сообщил, что сегодня вечером уезжает на фронт. Москву бомбили, и он уговаривал Валю эвакуироваться.

— Не надо беречь меня, — сказала она жестко.

— А кого ж мне беречь, как не свою коханну.

Яценко хотел ее обнять. Она отстранилась.

— Не для себя бережешь, для другого.

— Стерпится — слюбится.

— И я так думала. Но эта философия — ерунда. Я не только тебя не полюбила, я возненавидела.

— На что рассердилась? Я ж сегодня уезжаю. Не надо ссориться.

— Я не рассердилась. Это так. И лучше тебе это знать. Возвращаться тебе ко мне не надо. Я тебя не приму. Пусть лучше мы с мамой с голоду умрем — не приму!

Яценко стоял бледный, мял ремень на шинели. Вдруг он закричал, лицо его перекосилось: