Ференц Каринти - Будапештская весна

Он выглядел усталым и раздраженным, его настроение не улучшилось даже от приезда Золтана. До него тоже дошли слухи, что город окружен. Он устало опустился в кресло, пригладив натруженными длинными пальцами редкие седые волосы.

— В газете, конечно, об этом ни слова, — проговорил он, брезгливо откладывая в сторону газету «Оссетарташ». — Только злобное, бессмысленное гавканье. Твердят одно и то же: международное засилье евреев, плутократия и так далее… Хортистский режим предал-де «сегедскую идею», отсюда и происходят все беды. Западная культура разлагает молодежь… Подумать только, каннибалы в роли защитников культуры! Вот, взгляните: «Обергруппенфюрер «партии скрещенных стрел» рассказывает о двух месяцах своей работы». — Он свернул газету и с отвращением бросил ее на диван. — Надо признать, поработали они основательно. Во всем городе не сыскать ни грамма муки. А по Цепному мосту почти невозможно пройти: продырявлен, точно сито… — Директор с досады поперхнулся — он проговорился: его школа находилась в Буде, и путь к ней лежал вовсе не через Цепной мост. — Пришлось мне зайти и в управление…

…Рождество символизировала лишь одна-единственная сосновая ветка. У Пинтерне, пока она, как и в прежние добрые годы, зажигала свечи, по лицу катились слезы. Они капали на ее темное платье, не прикрытое по случаю праздника передником, а она даже не могла утереть их, так как платок остался в кармане фартука.

Геза сел за рояль и заиграл «Ангела с небес». Вместе с ним пела только мать; директор недовольно промычал пару тактов и бросил. Золтан и Гажо молчали.

Мрачное настроение не развеялось даже за столом, во время ужина. Директор, обычно легко находивший тему для разговора, начал было рассказывать о рождественских праздниках в осажденном Париже 1870 года, когда на рынках выстраивались длинные очереди за собачьим мясом, люди прятались от орудийного обстрела в подвалах, а все каштаны на Монмартре были срублены на дрова, но тут же, задумавшись, замолчал, без всякого аппетита ковыряясь в своей тарелке, и только спросил у Гажо, откуда он родом и какая у него профессия.

Поначалу гость почти не раскрывал рта, стесняясь общества столь образованных людей. Но затем уютное домашнее тепло, обильный ужин и несколько рюмок красного вина придали ему храбрости, и его уже начали раздражать чуть снисходительные вопросы директора о том, верят ли еще у них, шахтеров, в существование этакого горняцкого гномика с зеленым колпаком на голове.

«Ты что, меня корзинщиком считаешь?» — подумал сердито Гажо. Корзинщиками у них звали горняков-сезонщиков, жителей соседних сел, которые нанимались работать на шахту только зимой, принося забойщику в подарок сало и ветчину. С некоторым вызовом он стал рассказывать, как ему удалось бежать по дороге в Мишкольц, как он оглушил ударом бутылки одного за другим жандармов, которых в его воспоминаниях оказалось уже не два, а четыре, и как под треск завязавшейся перестрелки спрятался в лесу, получив пулю в мякоть бедра, на что, впрочем, человек с его здоровьем может и внимания не обратить.

Директор нервно сдавил в пальцах хлебный шарик:

— Ну а сейчас вы прибыли надолго? То есть, собственно говоря, я бы хотел знать, как оформлен ваш отъезд из воинской части…

— А мы, собственно говоря, дезертировали, — ответил Золтан, повторив любимое выражение отца.

Элемер Пинтер, опершись ладонями о край стола, весь подался вперед, и на его носу с горбинкой выступили блестящие капельки пота.

— И ты говоришь об этом так, между прочим? Странновато… А где вы собираетесь жить, питаться и так далее, если ты вообще расположен об этом говорить?

— Они пока останутся у нас, — вместо Золтана ответила мать.

Директор вскочил со стула, по старой учительской привычке заложив руки за спину и раздраженно пощелкивая пальцами, принялся нервно ходить по комнате.

— Об этом не может быть и речи. Прошу тебя, Эржебет, даже не заикайся об этом, это чистый абсурд. Прежде всего это, разумеется, было бы неосмотрительно и опасно для них самих, а также, собственно говоря, и для всей нашей семьи. — От волнения матово-бледное лицо директора потемнело, а кадык заходил ходуном. — Видимо, вам не попадались на глаза расклеенные повсюду объявления, что дезертиры и все, кто их укрывает, подлежат… тут же на месте… смешно!

— А куда им идти? Вернуться в свою часть они уже не могут. Они же сказали, что город окружен!

Женщина глотала слезы, лицо ее горело. Но она сдерживала рыдания, чтобы не накалить и без того напряженную атмосферу. Она все еще надеялась, что выдержка и благоразумие смогут предотвратить распад семьи. Директор стукнул по столу ладонью:

— Все равно оставаться здесь им нельзя. Что ты хнычешь?..

— Я не хнычу… — Пинтерне громко разрыдалась. — А ты даже сейчас только о себе и печешься! Думаешь, я не знаю, что и сегодня… Боже, в чем я перед тобою согрешила?

— Пустые слова! Ими сыну не поможешь! Пойми же, прошу тебя, что оставаться им здесь ни в коем случае нельзя. Ведь если их начнут искать, то прежде всего придут сюда. Возвращаться в часть они не хотят — здесь я молчу, это пусть решают под собственную ответственность. Но, собственно говоря, формировать в своей квартире гарнизон из беглых солдат я просто не разрешу… Да-да, плац-команду из дезертиров, — повторил он то же самое другими словами: уж очень ему понравилась собственная мысль.

Гажо почувствовал, как лицо его багровеет от прилива крови.

— Обо мне прошу не беспокоиться, я и сам здесь не останусь!

— Скажите пожалуйста! А куда вы денетесь? Будете ночевать на улице? Вы просто забываете, что я учитель… смешно! Ступайте к любому своему родственнику или знакомому, все равно там вы будете в большей безопасности. Да вот, например, пятикомнатная квартира Эндре Коха, она сейчас совершенно пуста…

Золтан, точно над ухом у него жужжало надоедливое насекомое, не больше комара, с полным безразличием водил ногтем по скатерти. Однако, услышав последнюю фразу, он встрепенулся и спросил отца:

— А куда уехали Кохи? На Запад?

Эндре Кох, родственник матери, работал главным инженером на одном крупном машиностроительном заводе, и в силу различных обстоятельств встречаться им приходилось редко. Его семья жила в Пеште, на улице Ваци, и, после того как завод был демонтирован, выехала в Австрию. Ключ от квартиры Кохи оставили Пинтерам.

— Осел он лопоухий! — покачал головой директор. Видя, что никто ему не перечит, он после только что пронесшейся бури попытался отыграться за счет третьей стороны. — Неделями ломает себе голову, просит у всех совета, а в конце концов уезжает! Можно подумать, что ему, Эндре Коху, ничего за это не будет! Глупое заблуждение: по меньшей мере это будет стоить ему должности! Я не удивлюсь, если после всего происходящего одержат верх жаждущие мщения проеврейские элементы. Самому мне, разумеется, опасаться нечего, но Шейлок не станет мерить на аптекарских весах, на сколько у Эндре Коха квалификации и на сколько коррупции. Он его просто выгонит вон, а на его место посадит кого-нибудь из своих. Мы уже видели смену режима… и не только видели, но и пережили…