Алла Калинина - По образу и подобию

Это письмо, конечно, наших раздражило до крайности, директора вызвали в министерство и как следует намылили ему шею, он, соответственно, вломил мне. Я обиделся. Конечно, я очень слабо представлял себе, как подобные проблемы решаются на западе, поскольку вообще этим никогда не интересовался, но в своем-то приборе я был совершенно уверен и ничего такого устаревшего в нем не замечал. Наоборот, идея моя была вполне плодотворная, и испытания шли успешно, и медикам, в общем, все нравилось. Но у нас так принято — себе не верить, пока на западе твою идею не изжуют вдоль и поперек, только тогда и согласятся: да, в этом что-то есть, надо было в свое время добиваться приоритета. А как я должен добиваться, когда вы меня только и знаете что носом тыкаете? Так и тут получилось, но если бы только этим все и кончилось! К сожалению, нет, вмешались силы совсем посторонние, о которых я и понятия не имел, и пошло, и поехало…

Оказалось, что прибором, предназначенным для тех же целей, занимался и один из институтов министерства медицинской промышленности, занимался давно и безуспешно, и поэтому появление нашего прибора было воспринято этим институтом как личное оскорбление, и директор его, довольно могущественный товарищ по фамилии Илюхин, нажимал на свое министерство, чтобы оно немедленно разделалось с нами, так сказать, задавило нас в зародыше. А иначе он, Илюхин, не отвечает за жизнь наших советских людей, которые вынуждены будут подвергаться экспериментам безграмотных самодельщиков. Конечно, доля истины в его бурлениях была, не надо нам было во все это ввязываться, но что же делать, если получилось? Мы и не претендовали на их территорию, но ведь вышло же, нечаянно, но вышло! И ушлые медики сразу это почуяли и вцепились в нас. А что им было делать? Им ведь нужно было! В общем-то, молодцы они, а втравили нас в историю. А для нас это послужило только толчком, только началом. Дело в том, что в нашем министерстве кое-кто давно копал под нашего директора с целью его скушать, а на его место посадить другого, более покладистого и послушного. И вот этим темным силам момент для нападения показался самым подходящим, еще бы, такое скандальное дело! И повалили на институт комиссии, одна за другой. В бухгалтерии сидели люди из КРУ, министерские товарищи листали лабораторные журналы и проверяли столы, в нашем отделе началась внеочередная инвентаризация, а кроме того, какой-то незнакомый мне чистенький молодой человек по одному вызывал в коридор сотрудников и о чем-то беседовал с ними шепотом. Обстановка была такая, словно речь шла не о работе, плохой там или хорошей — неважно, а о поимке государственного преступника, а может быть, даже и шпиона. У нас больше всех доставалось, естественно, заведующему нашей лаборатории, моему непосредственному начальнику. И самое неприятное заключалось в том, что о моем злосчастном приборе даже и речи не шло, проверялась вообще работа института — хранение драгоценных металлов, правильность списания устаревшего оборудования, даже халатов и посуды, расходование спирта, и состояние трудовой дисциплины, и ведение работ, нет ли где каких приписок. Одним словом, нас травили по всем правилам этой высокой науки, искали не ошибки — преступления, работать стало невозможно. Ребята нервничали, по институту ползли какие-то дурацкие слухи, и вдруг выплыло: кто-то незаконно присвоил премию, у нашего завотделом профессора Кольдова был обыск, сначала в квартире, потом на даче, искали спирт, а может быть, и еще что-нибудь. Так или иначе это была уже не министерская комиссия, а ОБХСС. Кто призвал их, как это все получилось? Обыск, конечно, ничего не дал, да и с премиями было все ясно, их для того и выписывали всем по очереди, чтобы оплатить работы, средства на которые не были предусмотрены, дело не слишком красивое, но понятное и никакого отношения к личной наживе не имеющее. Что было с Кольдовым, рассказывать не буду, это увело бы меня слишком далеко, скажу только, что он болел. Зачем же они так нас унижали, какое имели право? И неужели всю эту кашу заварил я? Я понимал, что это было не совсем так, — и все-таки… Комиссии я заявил, что совершил грубую ошибку, связавшись с медиками без ведома дирекции, но моя вина была им не нужна.

— Да-да, — рассеянно сказал мне инспектор, с которым я беседовал, — но это, знаете ли, и неудивительно, такой развал в институте…

Директора нашего конечно же сняли и посадили другого. Не хочу сказать о нем ничего плохого, думаю, он попал в эту историю так же для себя неожиданно, как и я. Время покажет, какой из него получится директор. Но я все думал о том, старом, и видел перед собой его лоб в коричневых частых веснушках, его седоватую плешь и глаза, в которых была злая беспомощность. Я не хотел всего этого, не хотел, я был так далек от политики и все-таки втравил институт в эту передрягу и ничего, ничего не мог теперь исправить или изменить. Я хотел уйти из института, но меня уговорили, и я остался. Что бы изменилось от моего жеста? Да и ребята в лаборатории все понимали правильно, никто ни в чем меня не винил, и сам я знал, что я ни при чем. Тогда я просто ушел в отпуск и дал себе слово в отпуске о работе не думать ни дня, ни минуты, гулять. Черта с два! Едва зазевался, и вот уже вылезло, гложет, грызет. Как позабыть, отвязаться от этих забот? Разве мне сейчас до них?

Ксения уже ждала меня на лавке у подъезда. И как это у нее получалось — исчезать, когда я дома, и торчать под дверями, если меня нет? Вид у нее был укоризненный, как будто, если бы я был порядочным человеком, я должен бы был оставить ей ключ. Я молча сел рядом. Где она бывала все это время, чем занималась — в конце концов, какое мне дело! Почему я вообще к ней придираюсь? Что-то мучает человека, что-то у нее не ладится, а я все о себе да о себе. А ведь случись что с Марго, мог бы, между прочим, и я оказаться ее братом по детдому. Отец в тюрьме, близких никого, и загремел бы за милую душу в какой-нибудь детский дом, и слонялся бы по белу свету без места, если бы, конечно, меня не подобрала Сима. Наверное бы подобрала. А вот у Ксении Симы нет. Зато у нее есть отец. Разве непонятно, что она к нему стремится? И только тут я сообразил, вот у кого надо было спросить про деньги, потому что именно к ней в особых, исключительных случаях обращалась Марго, сама Марго! Которая никогда не обращалась ни к чьей помощи или защите. Я и не задумывался раньше, почему Марго признавала только Серафиму, какое мне было до этого дело? Я считал: раз родственников и близких у нас нет, должен же кто-нибудь оказаться рядом. И вот в детстве, когда я болел и мама не справлялась одна, откуда-то возникала Серафима, она сидела со мной, кормила меня и выхаживала, и, когда мы переезжали на эту квартиру, основной заем дала тоже она. Почему бы ей не помочь сейчас и Ксении? Возьму у нее взаймы эти несчастные несколько сотен, отгуляю отпуск, как мечталось, а потом сразу же и начну отдавать. Зачем старухе деньги? Наверное, лежат себе преспокойно на черный день, который никогда не наступит. А если и наступит, то деньгами от него не откупишься. А я про Ксению даже и не вспомнил, не до того мне было. Вот кутерьма пошла!