Алла Калинина - По образу и подобию

— Так это потому, что здесь не читает никто.

— Ну, почему…

Я смотрел на нее и ужасался. Неужели ей действительно здесь нравится? Да не может же этого быть! Что же это делает с человеком проклятая любовь! Неужели можно от нее одной вот так сразу поглупеть, потерять вкус, смириться со всем? Вернулся Борис, доложился Лильке, кому дозвонился, а кому — нет, речь шла о завтрашних торжествах, на которые сзывались гости. Кажется, что здесь такого, но меня сегодня все раздражало. Мы развернулись обратно, ехали какой-то другой дорогой. Поселок оказался не такой уж маленький, шли улицы белых кирпичных пятиэтажек, бетонный забор мелькомбината, еще какие-то сооружения, потом вдруг улица, обсаженная старыми соснами, откуда они здесь взялись? И на ней особнячки на две семьи, обвитые плющом, с садиками, очень даже соблазнительные. Дальше шли опять современные дома, но уже большие. Оказалось, здесь проходит трасса газопровода, живут иностранные рабочие. Путаная какая-то жизнь, ничего не поймешь, не узнаешь по первому взгляду. Жизнь вообще имеет обыкновение меняться не фронтом, а как-то угловато, ломано, неожиданно. Может быть, это и хорошо? Каждый может найти себе место по вкусу, кто на острие атаки, а кто и в затишке, у аптечного теремка, возле любимой, нежно лелеемой старины. Я сидел, забившись в угол машины, и исходил ядом, в то время как мне больше бы пристало испытывать чувство вины или там, скажем, печального сожаления. Злиться скорее бы должен был Борис, это ему на голову навязали меня, неизвестно зачем, да еще и развлекать заставляли, довольно жестоко с Лилькиной стороны, хоть и правильно из каких-то там высших соображений. А впрочем, Борис и злился. Это видно было по его напряженному плотному затылку, упрямо наклоненной голове, по той ярости, с которой он гнал машину через рытвины и колдобины поселка.

Борис злился. Обида грызла его, обида и досада, что вот испорчены, скомканы самые лучшие, самые светлые дни его жизни. Не то чтобы Юрка мешал ему, нет, он его не боялся больше, просто сбивалось настроение. Он любил приезжать домой, ему было хорошо здесь, среди своих, с мамой, которую любил нежно, как-то по-младенчески, так бы вот прижался и сидел. Другим, может быть, это было бы и непонятно, смешно, ведь взрослый уже мужик, но у них в семье все было не такое, как у других, свое, особенное. Как это им объяснишь? Вот Лида, она понимает его, в ней врожденное женское чутье. Лида! Она и стала в доме сразу своя. Это удивительно, как он когда-то выделил ее среди всех, и понял, и почувствовал, и больше никогда уже не сомневался — только она. Столько времени. Конечно, их познакомил Юрка, конечно, она была влюблена в него, это факт, с которым не поспоришь. Конечно, она должна была проверить себя, но ведь в конечном-то итоге победил он, Борис, вот и надо было поставить точку вместо этой длинной, бесконечной запятой. Он круто вывернул машину на шоссе и немного расслабился, откинулся на спинку сиденья, ехать так ехать, гулять так гулять. Завтра, завтра будет его праздник. А потом — на юг, к морю, вдвоем, еще целых две недели у них осталось. И будет он лежать на пляже, раскинув руки, и касаться пальцами ее пальцев, и нырять в ледяную после солнца воду, и заплывать далеко в слепящую синеву, и пугливо оглядываться на Лиду, доплывет ли она. Вечерами будут они долго гулять в толпе по бульвару, от фонаря к фонарю, и целоваться в тени усталыми, занемевшими, потрескавшимися губами. А ночью… Все будет как будто в первый раз, до исступления, до усталости, пока не насытишься, как удав, и не заснешь тяжелым каменным сном в духоте случайного жилища, в липком поту, в разгорающемся свете близкого знойного утра, рядом с ней. Ах, замечательное это будет время! А потом, потом и вовсе начнется новая жизнь, и каждый день с работы — к ней, к ней, и больше не уходить домой. Разложить в ванной свои бритвы и кремы, костюм повесить в шкаф, разложить белье, ходить по квартире в тапочках, словно волк, который метит свои владения, всем показывает с гордостью: вот здесь я живу. И ей все это будет нравиться, она тоже будет бродить за ним, привыкать, раздувать свои узенькие ноздри, узнавая, запоминая единственный запах своего мужчины, навсегда. Так что ему теперь Юрка?! Пускай себе бурчит в своем углу. Он тоже мечтал о Лиде? Так что же теперь? Опоздал, опоздал. Сколько было вокруг нее народу, все опоздали, теперь она его, Бориса, и больше ничья. Кончено. И все-таки не только это его раздражало, еще что-то, даже более важное, чем Лида, сильнее задевающее, даже ранящее. И это «что-то» была церковь, не та, в которой он жил, а та, которую видел глазами Юрки; вот что мешало ему, смущало, не давало забыться в своем блаженстве, церковь, вечное его несчастье, висящее на шее, как вериги, и в то же время родное, привычное. Ведь церковь была его домом и бытом, сюда он приехал еще ребенком, и прижился, и полюбил, как каждый человек любит свой дом. Когда он впервые узнал в школе, что бога нет, это почти поразило его. Он прибежал к маме испуганный, в ожидании кары. А мама сказала ему:

— А кто ж его знает, Боря, может, и правда нет. Они люди грамотные, им виднее.

— А как же папа, он ведь богу служит?

— Он людям служит, тем, кто в нем нуждается, а я — ему. А ты, сынок, учись хорошенько, старайся. Выучишься, вот сам и разберешься, что к чему.

И он вырос неверующим. Но все-таки не таким, как все, не мог он бездумно и просто откинуть от себя все, чем жила его семья, о чем говорил и думал его отец, человек не только начитанный и искушенный в жизни, против этого он бы еще устоял, но и добрый, мягкий, сердечный, нежно любящий их, детей. Борис думал о боге часто, мучительно пытаясь вычленить из массы накатанных, привычных сведений что-то главное, полезное и важное для человека, что-то, ради чего религия и возникла когда-то. Сначала он думал, что это — нравственные вопросы, потом пытался извлечь из нее организующее, календарное начало. Ничего не выходило, в книгах все было путано, отец не признавал утилитарного, мелочного подхода к вопросу, и конечно же был прав. Упорно, все снова и снова читая Библию, Борис сделал для себя одно удивительное открытие. И открытие это заключалось в том, что книгу эту нельзя, невозможно было придумать, сочинить, слишком сложна и противоречива она была и все-таки увязана и последовательна, сюжеты сходились, сохранялись образы. Это была удивительная книга, и если бы у нее был автор, то был бы это гений из гениев. Но автора у нее не могло быть, это был переписанный многими поколениями, а потому и изрядно запутанный сборник легенд. Но легенды-то были не придуманные, их сочинила сама жизнь. У всех этих людей и событий конечно же были исторические прототипы, жили, жили когда-то эти древние племена, мучились и познавали своего бога, сочинили его по своему образу и подобию. И их бог был жаден и сварлив, мелочен, корыстен и мстителен. Да они, наверное, тогда и не заслуживали другого, они бродили по пустыне, грешили и каялись, восставали на своего Господа, избравшего их, и снова смирялись. Текли, путались столетия, все выше поднимался дух человеческий, все глубже делались их запросы, пока не поняли они, есть что-то превыше мелкой сиюминутной жизни, не может быть Бог похож на них, это было бы ужасно. Это они, люди, — слабое, жалкое отражение Бога. Без идеи Бога жизнь становилась бессмысленной. Вот о чем была эта книга, и в таком виде он ее принимал и восхищался ею, как блистательным и древнейшим образцом мирового фольклора. Но вот идею Христа никак не мог он постигнуть. Зачем, имея всесильного, всевидящего и вечного Творца, придумали себе люди еще и этого горемыку, неудачника, страстно любящего людей. Он страдал — да кто же на земле не страдал? Подумаешь, невидаль! И был он или не был на самом деле, в сущности не имело значения, мог быть, а его бы не узнали, мог не быть, а его зачем-то выдумали. Зачем, какая в этом была логика? Только со временем Борис понял: Бог стал так огромен и велик в разросшемся сознании людей, такие бессчетные проблемы они на него возложили, целые миры и галактики, что он уже не годился им для обыденной жизни и общения. Настало время, когда людям стала необходима другая Его Божественная ипостась. Бог-человек, страстотерпец и мученик, такой же, как они, соизмеримый с ними, но в то же время бесконечно лучший, чем они. Словно бы где-то во времени произошла мутация — и возник человек-идеал, человек-совершенство, Бог, каким никогда не станет ни один человек на земле, но по образу и подобию которого должен он себя творить, к великим совершенствам которого вечно будет стремиться. Конечно же жить среди людей этот Богочеловек не мог, но одной только памяти о нем суждено было преобразовать мир. И, так поняв Христа, Борис больше не чувствовал в Нем врага науки или прогресса, Он не мешал ему жить, потому что был всего лишь мечтой, идеалом человечества, образцом совести и справедливости. Верить или не верить в Него — так ведь вопрос для Бориса давно уже не стоял, все его открытия относились к области духа, сознания, а к материальной жизни мало имели отношения. Христианство стало для него духовным, но сугубо условным понятием. И, в свете этого своего понимания, отца он воспринимал теперь как человека другой эпохи, высокого и духом, и знанием. Отец верил в ту, прошедшую жизнь и все еще жил в ней, отдавался ей целиком, душой и телом, всей своей жизнью. Такая уж ему выпала судьба, что технические откровения нашего времени не затронули, не взволновали его душу, он оставался в своем мире добра и зла, греха и искупления, смирения себя и служения Всевышнему. Может быть, это была и беда его, но только никак не вина. Он был честный, цельный человек. А быт — что ж, тут все было в порядке, отец деятельный, энергичный, общительный. И веселый тоже, от душевной чистоты, от доверия к людям. По крайней мере, так он, Борис, воспринимал отца, но разве мог он все это объяснить Юрке? Нет, не мог, да и не хотел, он боялся быть неправильно понятым, да и зачем, кого это еще касается, кроме него? Лида? Но женщины, слава богу, все умеют понимать и без слов. Он вообще не любил много говорить…