Алла Калинина - По образу и подобию

Мы подъезжали. Городок показался впереди, кудрявенько-зеленый, маленький, чистенький. Побежали вдоль машины милые окраинные улочки, домики, заборы, сады, старики сидели на лавочках, и все это тянулось, тянулось, пока впереди вдруг не показалась темная громада разрушающейся, заброшенной церкви. Перед церковью была маленькая горбатая, мощенная камнем площадь. Мы остановились в уголке, в тени старого тополя. Я уже представлял себе со скукой, как сейчас меня потащат осматривать печальные руины, но Лилька сказала:

— А здесь у нас музей, замечательный. Ты, конечно, знаешь художника Струмилина?

— Понятия не имею, никогда о таком даже не слыхал.

— Ну как же, Струмилин очень известный художник был, из старшего поколения, его картины даже в Третьяковке есть. Так вот он здесь родился и жил, да не в церкви же, куда ты смотришь? Вон в том деревянном домике под зеленой крышей.

На заборе возле домика действительно висела довольно солидная реклама, стрелка показывала вход. Мы вошли в мощеный чистый, вылизанный дворик, открыли тяжелую крашеную дверь и ступили внутрь, невольно проникаясь торжественностью момента встречи с искусством. Старушка в прихожей, радостно отложив толстую книгу, продала нам билеты, и тотчас из глубины дома выскочила другая женщина, помоложе, тщательно одетая и причесанная, даже с накрашенными губами. Долго же она ждала нас, ведь, кроме нас, посетителей больше не было, а они, коллектив музея, столько трудились, столько сил потратили, чтобы все это собрать, чтобы все устроить так, как было при жизни Александра Евграфовича. Музей и правда был устроен с необыкновенным тщанием и любовью, какая-то скромная милая мебель стояла в комнатах, чистенькие занавески колыхались, свежие цветы стояли в стеклянных вазочках, даже кровати были застелены свежим бельем, как в хорошей гостинице, и фотографии были разложены в витринах, и раскрытые книги лежали, и безделушки на полочках, и кисти в мастерской на старой отлакированной палитре. И конечно же картины. Их было множество, в тяжелых старинных рамах, и в жиденьком современном багетике, и просто на картонах и подрамниках. Все было замечательно, кроме того, что художник Струмилин мне решительно не нравился. Палитра у него была тяжелая, глинистая, рисунок смазанный, постановки лобовые, банальные — огромные тяжелые кирпичные розы в огромных горшках, расплывчатые толстые женщины с бесцветными волосами в розовых платьях, рубленная топором вылинявшая сирень, пыльные фрукты и овощи неаппетитного вида. Конечно, я признавал, что все это было вполне профессионально, даже традиционно для определенного периода, но в том-то и дело, что ничем не отличалось, не волновало, не радовало глаз, он был конечно же из плеяды, плохой художник из хороших или хороший из плохих? А может быть, просто это я не люблю такой квёлой, рассеянной живописи, академической и вялой — самодовольной. Но экскурсоводша щебетала, благоговейно водила указочкой, Лилька слушала ее с рассеянной нежной улыбкой, в который раз? И Борис важно ходил, заложив руки за спину. Да разве дело здесь в Струмилине? Конечно же нет, это городок жил, обвившись вокруг него, вокруг его слышного даже в Москве имени, находил в нем опору и поддержку для своей хиреющей духовной жизни. Струмилин заменял им разрушенную церковь, служил центром кристаллизации, вокруг которого разрастались новые потребности и интересы, это было замечательное изобретение.

Экскурсоводша все не хотела нас отпускать, показывала дворик, вдавалась в подробности личной жизни, и Лилька даже задавала ей вопросы, кто была первая жена, а кто вторая и какие чьи были дети. А экскурсоводша совала ей в руки ручку и просила написать несколько слов в книгу отзывов и намекала, что следовало бы особо отметить работу музейных работников, так как от этого могут зависеть даже фонды, все-таки мнение из Москвы. Это мы-то, постояльцы сельской церкви, мы выступали здесь как полномочные представители столицы! Все это казалось мне мелко и смешно, но делиться с ними своими мыслями и чувствами я вовсе не собирался, зачем? Да и не слишком бы вежливо все это выглядело, все-таки они старались развлечь меня как могли, гордились своей культурной жизнью.

Наконец-то мы выбрались на площадь. Лилька спросила взволнованным голосом:

— Ну как?

— Здорово. Очень-очень интересно.

— Нет, правда тебе понравилось? А мне почему-то показалось — не очень. Но знаешь, это ведь так важно чтобы люди чтили своих земляков, помнили, это ведь создает лицо города, правда?

— А картины-то тебе как?

Лилька прямо посмотрела мне в лицо:

— Картины ничего, на уровне, несколько портретов очень неплохих. Конечно, здесь не лучшие его работы, лучшие, конечно, в музеях…

Значит, она понимала все. Я засмеялся. Кто кому здесь морочил голову?

— Но, знаешь, это еще не все, — сказала она, — у нас еще есть выставочный зал, там интересные выставки бывают. Поедем?

— Выставочный зал? Здесь?

— Представь себе.

И снова мы ехали, но теперь уже как будто совсем по другому городку. Слева далеко тянулась узорчатая ограда то ли парка, то ли сада, потому что преобладали там фруктовые деревья, справа строго стояли старинные желтые здания какого-то учебного заведения. Я прочитал. Всего лишь садоводческий техникум, а рядом научно-исследовательский институт садоводства. Вот тебе и Струмилин, не он один, оказывается, составлял культурное ядро города, пожалуй, у экзальтированной тетки из музея были серьезные конкуренты. За институтом была новая площадь, современная. Там размещались и городские власти, несколько больших неприступного вида зданий, и двухэтажный универмаг, которого я так боялся сегодня с утра, но вот оказалось, зря, мы мимо него проехали как-то даже слишком равнодушно. Я не поверил и покосился на Лильку. Нет, она и бровью не повела, она уже мечтала о выставке и волновалась, что там будет сегодня.

К моему великому удивлению, выставочное здание оказалось небольшим, но сверхсовременным, не только красивым, но и функциональным, какая-то особенная была крыша, вся состоящая из углов. В низком фойе висела бледненькая афишка: «В. А. Некорецкий. Графика». Я поморщился. Графику я вообще не особенно любил, да и сыт был сегодня искусством по горло. Любопытно только было взглянуть на зал, да и женщина у входа, заметив мои колебания, сказала:

— Посмотрите, это удивительный художник, наш, местный, иначе бы нам эту выставку сюда не получить.

Я покивал ей с улыбкой, тем более что Борис все равно уже брал билеты. Удивительное получалось дело — этот городок просто набит был художниками, с чего бы это?

Мы поднялись наверх. Интересно здесь был организован свет, он падал откуда-то сверху, ясный, дневной, мягко рассеянный матовыми стеклами. И в этом свете висели по стенам рисунки в простых белых паспарту, рисунки, сделанные карандашом, фломастерами, цветными карандашами, а рядом — гравюры с тех же рисунков. Это были неброские пейзажи, деревья, травы, окраинные улички, непритязательные изображения птиц, зверюшек и цветов, но все это было исполнено такой неторопливой пристальности, такого медленного, подробного любования, что сначала я невольно позавидовал художнику, ведь это было не просто искусство — образ жизни, способ выражения своей любви и восхищения миром. Только после этого начал я понимать, какого класса это был художник и какого самоотречения человек, если принять во внимание, что для того, чтобы вырезать одну только доску с готового уже, решенного и детально проработанного рисунка, нужно было потратить в лучшем случае год-полтора. Год жизни на несколько цветущих травинок, на забор, кособокий домишко и лес вдали! Возможно ли это, да и стоит ли того искусство? Но, видимо, так вопрос вообще не мог стоять, потому что вне искусства нет для художника жизни, и все эти высокие выводы прямо вытекали из этого скромного, чистого, как родничок, собрания, никем не разрекламированного, развешанного здесь, в тиши провинциального старинного городка. И толпы не ломились на него, и ничего не менялось вокруг, и тем не менее искусство существовало, заключенное само в себе, самоценное, ни единым волоском не поступившееся ради суеты жизни, прекрасное и неспешное. Тонко, непостижимо, нежно ложилась линия к линии, деревья ветвились, обломанная ветка свисала, остро, любопытно блестел круглый птичий глаз, и словно заново сотворенный возникал мир, словно этот творец стремился уподобиться тому, Всевышнему. И все-таки, все-таки… Ничто не возрастает на пустом месте, кто-то должен был вырастить его, подготовить почву. Так вот для чего, оказывается, нужен был Струмилин — за ним шли другие. Без него не было бы здесь ни выставочного зала, так успешно теперь конкурирующего с ним, ни самого Некорецкого. Я оглянулся на Бориса с Лилькой. Они стояли, взявшись за руки, свесив головы в разные стороны, любовались цветным рисунком. Он и правда был великолепен: наивно, просто, по-детски смешивались цветные карандаши, переплетались линии, и из всей этой путаницы почему-то возникал пахнущий пыльцой, заросший, цветущий луг, и летнее небо над ним, и радостное ощущение молодости и полноты жизни, и одновременно как бы воспоминания обо всем этом кого-то взрослого и печального. Ай да художник, вот какие, оказывается, бывают местные жители! Ходят рядом с нами в линялых джинсах, сутулые, бородатые, обедают в столовках, задумчиво курят на лавочках, бывает, и выпьют пивка на углу, после слишком уж утомительного дня, нигде не служат, план не выполняют, и вдруг — гении. Гении без справки о гениальности, без документа на бессмертие, но, если сами они не знают про себя, что бессмертны, как же тогда жить?