Алла Калинина - По образу и подобию

Ах, какой я умненький-умненький был сегодня, когда Бориса и Лильки не было рядом, когда можно было не кривляться, ничего не изображать из себя, а при них… Не так-то просто, оказывается, было все это сказать вслух, серьезно и ответственно, как того заслуживает тема. Почему? А черт его знает почему! Серьезность вообще стала не очень приличной, не принятой в наших кругах. Может быть, так мы выражаем протест против тупой официальности чинуш, через которых вообще ни одна мысль не может пробиться? А еще вернее — боимся связать себя излишней серьезностью, ответственности за свои слова боимся, а вдруг потом придется еще и действовать соответственно, а жизнь такая прекрасная или, наоборот, такая трудная, что очень не хочется себя утруждать. Мы такое милое, такое легкомысленное поколение, неужели же нам приходит конец?

Я встал, печально побродил по комнате, словно узник в своей камере, два шага туда, два обратно, глупое, добровольное заточение, потом сел на подоконник, притиснулся лбом к стеклу. Ничего там не было видно, равнина, небо, ночь. Но я сидел и сидел, в неудобной позе, подогнув под себя ноги. Я думал о том, что говорил сегодня Борька про семью и брак, и завидовал ему, не потому, что он женился на Лильке, а потому, что нашел в себе силы так серьезно и нудно относиться к своей жизни и будущему, я на это не был способен, пока еще не был. Да и вряд ли когда-нибудь поднимусь до таких высот. Я другой человек, не могу я жить связанным по рукам и ногам, мне нужна свобода, полет, элементы искусства. Но слишком хорошо я сейчас все понимал, не в этом было дело, не в этом, не в том даже, кто из нас двоих будет счастливее. Дело заключалось в том, что Борис был прав, будущее принадлежит ему. Спираль сделала еще один виток, мы поднимаемся выше, от раскачивания и освобождения к укреплению и ответственности, от разрушения к созиданию, от отрицания к утверждению.

День венчания произвел на меня путаное, неясное впечатление. Борис и Лилька оба были растерянные, нервничали, праздник, выдуманный из головы, натужно организовываемый, не клеился, не получался, в нем не хватало искренности, естественности, а может быть, и веры, которой оба они были лишены. Большая часть гостей с неясным выражением лиц прогуливалась вокруг, было им не то чтобы неловко, а как-то неуютно в церковном дворе под взглядами знакомых, соседей и сослуживцев, и явно мучились они, как бы кто чего не сказал, и явно мечтали, чтобы все поскорее кончилось и они сели бы за столы под густыми деревьями парка и могли бы чувствовать себя почти в безопасности. Под их скрытыми, но остро любопытствующими взглядами поднялся я по широким ступеням и вошел внутрь церкви. Народу там было совсем немного. Лилька глянула на меня пустыми испуганными глазами и отвернулась. Остро кольнуло в сердце ее розовое с оборочками подвенечное платье, сильно смахивающее на ночную рубашку, дешевенькая покупная фата. И лицо ее, еще больше, чем накануне, испорченное краской, было жалким, незначительным, почти некрасивым. Мелькнула смешная мысль, что если бы я не знал их обоих много лет, то, наверное, сейчас бы подумал: «И с чего это такой красивый, холеный, собранный в пружину человек вздумал жениться на такой неинтересной женщине?» Так мстила за себя придуманность, ложность ситуации, не церковь, готовая их принять, была виновата в этом, а двоедушие, мучительная путаница в умах моих друзей, и в первую очередь, конечно, Лильки. Не следовало ей идти на это, все это была ненужная экзальтация, желание что-то доказать себе и Борису, а может быть, даже откреститься от меня, злого гения долгих лет ее несчастливого девичества. Да, и в этом я тоже был, оказывается, виноват, без меня совсем иначе могла бы сложиться Лилькина жизнь, получалось, что каждым своим шагом я за что-нибудь и перед кем-нибудь обязательно был виноват. И вдруг я вспомнил Валентина, как он танцевал со своей Тамарой в ночном саду, затерянном в тихом московском переулочке; что-то общее было между этими двумя парами, такими разными и непохожими. И это общее было — приоритет идеи, которой они руководствовались в жизни, над живым человеческим чувством; совсем не таким невинным это оказывалось. Валентин и Лилька — какое странное, неожиданное сопоставление, но основания для него существовали, и это было печально, горько, безнадежно. Нельзя безнаказанно лгать себе, нельзя насиловать свою природу и душу, это я уже понимал давно, но что же можно, что надо было делать? Неужели только проверять душу рассудком — и этого было бы довольно? Нет, вдруг понял я, нет, к этому надо было еще иметь воспитанную, высокую душу и ясную мысль, надо по-настоящему стать человеком. Только-то и всего, какие пустяки! Значит, те, кто не нащупал этого пути, обречены на неудачу?

Служба начиналась. Вышел отец Никодим в золотом облачении. Я уже видел его утром. Он был похож на пожилого усталого умного крестьянина, но сейчас его облик был совсем другой, я едва узнавал его, слова низкого гудящего голоса почти не достигали моего сознания. Он был среднего роста, но сейчас почему-то возвышался над Борисом и Лилькой. Они послушно ходили за ним, кивали, обменивались кольцами, целовали перстень на узкой темной руке, протянутой к ним величественным и властным жестом. Бледный свет свечей таял в дневной церкви, братья Бориса, улыбаясь, держали над ними помятые латунные венцы. Треск мотоцикла доносился в открытые двери. Трезвый современный внешний мир, который захлестывал все вокруг, проникал даже сюда, в стены храма, мешая совершению таинства, упрощал его, лишал высоты и веры. Все закончилось слишком быстро, неожиданно и непримечательно. Мне хотелось, чтобы гремел хор, чтобы происходило еще что-то прекрасное и возвышенное, как это изображают в кино, но здесь было не кино — реальная жизнь. Я подошел поздравить молодых. Отец Никодим, положив руку на плечо Бориса, наставлял его, низким тихим голосом говорил что-то серьезное и строгое, что-то не предназначенное для посторонних ушей, и я поспешно вышел из церкви, присоединившись к другим гостям. И тут Борис и Лилька тоже показались на ступенях. Напряжение отпустило их, они улыбались расслабленно и счастливо. И Лилька сразу похорошела, помолодела и ожила, она шла, опираясь на руку Бориса, совсем как в кино, и сияла, и даже ее нелепое платье в ярком солнечном свете показалось воздушнее, легче, наряднее. За молодыми шли остальные, улыбались, щурились на ярком солнце. Необычно быстро пробежал куда-то по ступенькам взволнованный, кудлатый Иван Степанович, за ним румяная, усталая Антонина Семеновна, и наконец отец Никодим показался на верхней ступеньке со своим молодым служкой, окруженный толпой старушек, осчастливленных прибытием епископа. Все закончилось. Лильку с Борисом обступили, поздравляли, одаривали. У Лильки в руках уже был букет ярких малиновых георгинов. Она радостно прижимала их к себе, оглядывалась с возбужденной, взволнованной улыбкой. И вдруг я понял: она ищет меня. Я еще был нужен ей, не был еще забыт, изжит из ее сердца, она не могла еще быть полностью счастлива и спокойна, пока не увидит выражения именно моего лица. Я подошел, легко обнял ее за плечи, шепнул на ухо: «Держись, старушка!» Борис испуганно стрельнул в нас глазами, и оба мы засмеялись, Лилька и я, оттого, что все наконец-то становилось на свои места, все кончалось, кончалось благополучно. И Борька, вглядевшись в наши лица, тоже вдруг самодовольно и непохоже на себя просиял, сделал к нам шаг, и мы простояли так мгновение, все трое, обнявшись, постепенно и даже как-то неохотно приходя в себя. Начиналось уже обычное празднество, все потянулись в тень, под деревья, поближе к уже ожидающим нас столам, заставленным всяческой аппетитной снедью, бутылками, цветами. Рассаживались на длинных лавках, сколоченных специально к случаю. И, глядя на все эти радостные приготовления, я вдруг остро ощутил, что отпуск мой со всей его несуразицей кончился. Совсем немного мне оставалось, сегодняшний пир да еще два дня, чтобы подготовиться и привести себя в порядок перед возвращением к нормальной, размеренной трудовой жизни, которая казалась отсюда, из этого парка, невероятно цивилизованной, изысканно современной, почти соблазнительной. Увы, не совсем так все это было на самом деле. За столом я сидел между старшей сестрой Бориса Аней, у которой он жил в Москве и которую я неплохо знал, и еще какой-то женщиной из местных. Захлопали пробки от шампанского, начались тосты. Борис и Лилька сидели в торце стола, видные всем, улыбающиеся, оживленные. То и дело им приходилось подниматься, целоваться под громкие крики «горько», снова садиться. Они почти ничего не ели, серьезно и внимательно слушали каждого говорившего, хотя тосты в основном были вполне банальные, без конца повторяли друг друга, все желали им здоровья и много детей, наказывали уступать друг другу во всем и набивались в гости на серебряную, а потом и на золотую свадьбу. Лично мне это прискучило очень скоро, я сосредоточил свое внимание на угощении, разглядывал гостей, болтал с Аней. Аня рассказала мне об отце Никодиме, который очень заинтересовал меня. В семье Шулениных все его уважали и любили, он был духовным отцом Ивана Степановича, часто бывал в их доме. Человек он был очень серьезный, добрый, скромный, но в то же время всесторонне образованный, занимающий высокое положение в церкви. Он знал несколько языков, долгое время жил в Афоне, в Греции, интересно рассказывал об этом. Я смотрел издали на простое его, словно топором рубленное загорелое лицо, строгие брови, черные с сединой волосы и думал, как мало я вообще знаю людей, как легкомысленно и самонадеянно привык судить их по внешности. Мне хотелось услышать, что же он пожелает молодым, но отец Никодим давно уже отставил бокал, да и поднимал ли он его вообще? Я не помнил. Он сосредоточенно, медленно ел, жевал неторопливо, ясно, спокойно смотрел вокруг, никому не мешая, никого не смущая. Все, что он считал нужным, он сказал им в церкви, теперь у него была трапеза, только и всего. Рядом с ним сидел его служка, ел жадно, помогая себе руками, низко склонившись над тарелкой; может быть, он постился перед этим и теперь не мог сдержать здорового молодого аппетита. Он был единственный среди них, кто не сменил платье на мирское, так и сидел в черной долгополой рясе, волосы до плеч, в жидкой темной бородке что-то поблескивало. Чужой, незнакомый мир, ничего я не знал о нем до сих пор. Да мало ли о чем еще я вовсе ничего не знал, проходил высокомерно мимо в твердой уверенности, что все это ерунда и глупости и жить надо только так, как живу я, самый умный и прозорливый из смертных, пуп вселенной. Но даже одного этого молоденького попика было довольно, чтобы опровергнуть всю мою систему, потому что, прежде чем судить хоть о чем-нибудь, надо было это знать, вникнуть в суть явлений, найти причины и следствия, проанализировать их со всей доступной тщательностью и серьезностью, иначе не может быть победы одного мировоззрения, или образа жизни, или собрания обычаев над другими, иначе все мимо! А я? Разве мог я судить хоть о чем-нибудь, зная так мало, так случайно и неполно? Конечно, нет. Я был чужой здесь, случайный, не очень внимательный гость. Только вопрос мог быть поставлен мною, ответа на него не было, не могло быть.