Алла Калинина - По образу и подобию

Мы вышли на улицу, и теперь уже Лилька ни о чем не спрашивала меня, зачем было спрашивать? И так все было ясно. И вывод напрашивался сам: я идиот, нельзя ни к чему относиться предвзято, высокомерие — худший из пороков, а как утверждал Иван Степанович, Борькин отец, еще и единственный на свете настоящий грех — самомнение.

Потом мы обедали в местном ресторане. Несмотря на ресторанные цены, кормили здесь с явным прицелом сбить с человека высокие мечты, если бы они вдруг почему-то возникли, как произошло в нашем случае. Но мы не поддавались, бодро схлебали кисловатые, обезвкушенные какие-то щи, за ними пошли котлетки с явным душком, любительские, потом холодный чай из веника с черствой сдобой. Но что нам было до всего этого? Мы витали, счастливые, в духовном своем изобилии, не в силах понять, почему между этой жизнью и той с такой неизбежностью ложится непреодолимая пропасть.

Потом мы еще покружили по городу и даже в магазин заглянули за фирменными пряниками; к счастью, их не оказалось в наличии. Но Борис все равно делал какие-то покупки по списку, выданному ему дома, а я носил за ним сумки. Обсудили вопрос, стоит ли заходить на квартиру к Борькиному брату, где обычно останавливалась Лилька, и постановили, что не стоит, тем более что никого там сейчас нет, все были у отца. Мы только проехали мимо, чтобы я лицезрел это историческое место, и я покорно лицезрел. Все мы были какие-то растерянные, расслабленные после встречи с Некорецким, словно пристыженные за свою негероическую, обыкновенную жизнь. Лилька сидела вполоборота ко мне, говорила о каких-то пустяках, она явно радовалась, что поездка удалась, гордилась. Золотые, зеленые, серебристые поля плавно шевелили бескрайними крыльями по обе стороны прямого узенького шоссе, а по этому шоссе, поблескивая стеклами, отважно неслась маленькая помятая светлая машинка, а в машинке сидели мы, букашки на фоне огромных полей, но это по нашей воле творилось все вокруг. И когда белое чудо Зиновьевской церкви снова возникло впереди перед нами, освещенное солнцем, ясное, простое, я смотрел на него почему-то уже немного другими глазами, словно искусство, с которым все мы общались сегодня, на самом деле преобразовывало жизнь. А может быть, дело здесь было совсем и не в искусстве, а, наоборот, как раз в жизни, которая была умнее и лучше нас и все умела расставить по своим местам.

Дома нас ждали с ужином. Иван Степанович уже сидел за столом, закусывал, обсуждал что-то с сыновьями звонким грассирующим веселым тенорком, братья смеялись. Все весело оглянулись на нас, мы тоже стали рассаживаться за столом, радуясь всему тому домашнему, простому, здоровому, что было вокруг. Дети возились в зале на ковре, голосов их почти не было слышно, так уж было здесь заведено. И тут я хлопнул на радостях рюмку водки и с удовольствием раздавил зубами скользкий острый и сочный стебель зеленого лука. Вряд ли я стал от этого ближе к вере, разве что людей узнал за эти дни капельку шире, полнее, чем знал до сих пор.

После ужина Лилька ушла по своим делам, мыть волосы, готовиться к завтрашнему дню, а мы с Борисом привычной уже дорогой вышли из церковных ворот, пересекли шоссе и пошли размеренным ровным шагом по травянистой сухой обочине вперед, вдаль, пока не надоест. Борис был довольный, спокойный, уверенный в себе, такой же, как прежде.

— Ну что, — спросил он, — утряслось все как-то в конце концов?

— Вроде бы и утряслось.

— Ну и слава богу, а то недоговоренности эти, и Лида нервничала. Теперь как будто бы успокоилась намного.

— Вот и радуйся.

— А я и радуюсь. Столько всего предстоит, даже думать весело.

— У тебя, наверное, и план есть? Расскажи, поделись.

— Да брось ты, Юрка, со своими шуточками, надоело. Хочешь серьезно? Потому Лида и вышла за меня, а не за тебя, что мы такие разные и она мой образ мыслей предпочла твоему.

— Интересно, интересно, это она тебе говорила?

— Да ничего она не говорила, это я тебе говорю, потому что ты понять не хочешь. Мало для брака одной любви, понимаешь? Вот и литература наша вся заходится — ах, любовь! А на самом деле воспевание любви есть снижение идеи брака, то есть по сути безнравственность. Любовь совсем не главное. То есть это хорошо все, конечно, и очень даже прекрасно по молодости, пока только и думаешь что о женщинах. Но брак-то как раз и есть этому возрасту предел, конец. И дальше совсем новое приходит, понимаешь? И в той, семейной, жизни думать приходится совсем уже о другом. И жена должна быть помощник в этом, ее задача не столько поддерживать с тобой любовные игры, сколько усмирять их мало-помалу, сводить к ежедневному, к быту, к необходимой здоровой привычке, и только, потому что отныне ты уже не тот беззаботный юнец, каким был еще недавно, ты уже другой человек, ты облечен заботой и ответственностью, ты муж и отец…

— Это ты что — серьезно?

— Конечно, серьезно. Для любви — время, а для брака — долгая, долгая жизнь, не с девушкой уже, не со вчерашней Лидой, сначала с молодой женщиной, потом с пожилой, потом и вовсе со старухой, может быть даже больной и уродливой, кто знает…

— Но как же ты можешь так?! Вот уж попала бедная Лилька на мученика идеи! А ты уверен, что она согласна на все это, на то, чтобы ты сознательно умерщвлял ее чувства? А может быть, тебе это только кажется, что она по здравом размышлении за тебя вышла? А по-моему, просто замуж хотела, вот и все, она сама мне говорила, а я все тянул и тянул и не делал ей предложения. А тут и ты подвернулся со своими дурацкими идеями, и хочешь теперь ее погубить?

Борис ухмыльнулся:

— Не бойся, не погублю. У нас и с любовью тоже все обстоит прекрасно, ты себя особенно не кори, кончилось твое время. И про любовь я тебе к тому говорил, что не в этом суть, можно и без любви построить прекрасную семью, а можно и с любовью все загубить. Брак — это главное дело, это нерушимый договор, и каждый в этом договоре берет на себя то, что ему предназначено природой, мужчина — защищать, не только физически, конечно, но и нравственно тоже, еще — обеспечивать едой и кровом, заботиться о жене и детях всегда, до гробовой доски, а по возможности — и после. Это, знаешь, тоже проблема. А то есть такие прожигатели жизни, после них хоть потоп. А женщина за это обязана рожать и воспитывать детей, вести дом, быть верной, кроткой, любящей. Да, обязана! И еще следить за собой, чтобы не потерять привлекательности для мужа, это тоже не последнее дело. Да мало ли что еще! И все это в первую очередь — долг, обязанность, а потом уже все остальное.

— Бредятина, Шопенгауэр! Да это же прошлый век все, не можешь ты это думать всерьез, ты же нормальный, современный парень! Да Лилька зарабатывает больше тебя, и за честь ее можешь не беспокоиться, как-нибудь сама она разберется, что ей надо делать, а что не надо. Хорошо бы, рога тебе поскорее наставила, чтобы ты ерунды не нес.