Алла Калинина - По образу и подобию

Маша пыталась избегать его, он этого не заметил, потом у него начался безумный роман с глупейшей бабешкой по имени Соня. Впрочем, бабешка была действительно пикантненькая и притом замужняя. Казалось бы, какое дело до нее Маше, но она злилась. Она была в курсе всех перипетий Юрочкиной жизни, она любила обо всем всегда все знать, не из любопытства, а чисто профессионально, и вот то, что она узнавала о нем, бесило ее и раздражало. С горя, а также чтобы перебить наваждение, она даже пыталась съехаться с одним очень модным немолодым журналистом, который как раз в это время был в полуразводе с женой и искал возможности всячески ей насолить. Но, несмотря на взаимную заинтересованность, совместная жизнь с ним оказалась еще гораздо более отвратительной, чем Маша могла себе представить. И вдруг Юрочка сам активно начал ее разыскивать. Услышав дурацкую историю про беглую бездомную девицу, Маша совершенно запуталась, она не понимала, чего ему надо и ради чего он в конечном счете звонил. Ей все это очень не понравилось, и голос его по телефону был совершенно не тот, и тон был неприятный, но она взяла себя в руки и справилась с раздражением. Надо было вычленить из события рациональное зерно, а все остальное безжалостно выкинуть. И это рациональное зерно в дурацкой истории было, было. Оно заключалось в простой и естественной возможности увидеться с Юрочкой, почти по его инициативе. И, выждав для приличия несколько дней, Маша назначила ему свидание. Она сама еще точно не знала, чего хочет, разочароваться в нем или просто развеяться от тоски и дряни последнего времени. Конечно, о замужестве всерьез она не думала, скорее уж об обыкновенной женской победе над этим легкомысленным парнем, а может быть… может быть, все-таки приспело уже время позаботиться о будущем? Но что это означало реально? Влезть в кабалу, как все? Впрячься в две неподъемные сумки, в стирки, обеды и вечные страхи все эти удовольствия потерять? Нет уж, спасибо! Неужели нельзя подойти к своему будущему с какой-нибудь другой, более приятной стороны? И с чего это вообще к ней явились раздумья о будущем? Рано, рано, глупости! Она еще молода, а таких, как Юрочка, у нее… словом, хватает. В таком вот рассеянном и неясном настроении поджидала его Маша возле метро «Преображенская». Кругом стоял невообразимый зной и грохот. В тяжелом мареве гари машины, казалось, налезали одна на другую, раздувшиеся трамваи неслись, раскачиваясь на рельсах, и с эффектным скрежетом неожиданно заворачивали, выбивая из проводов в раскаленный летний воздух фонтанчики сатанинских искр, спрессованные шеренги пестро разряженных людей стремительно выныривали из подземных переходов и мгновенно рассыпались во все стороны, чтобы тут же, развернувшись за углом, в какой-то нелепой игре снова торопливо протискиваться в душную тьму туннелей, магазины вскипали яркими пузырями очередей, бесстрашные дети, взвизгивая, летели наперерез движению. Юрочка наконец явился, какой-то не слишком вдохновенный, но все-таки вежливо улыбающийся. Маша успокоилась. «Вот и хорошо, — думала она, — вот и хорошо, и никаких чудес».

Чудес действительно никаких не было. Основная часть свидания прошла по-деловому четко, Юра целый день мучился желанием поговорить о своем, Маша казалась ему вполне подходящим слушателем, по крайней мере она была не глупа и не шалела от счастья, проведя с ним пару часов в постели; в сущности, Маша была своим парнем, почему же не поговорить? Но что-то все останавливало его, он не решался, и не в Маше тут было дело, а в нем самом, он боялся сам себе показаться смешным, если бы вслух высказал все те удивительные чувства, что раздирали его душу. Ну что, какими словами он возьмется сейчас рассказывать? И все-таки он начал, неожиданно для себя, вдруг, просто не удержался. К его удивлению, слова хлынули из него свободно и неудержимо, он не просто рассказывал, он живописал.

— Слушай, да ты просто рефлексирующий тип! — сердито сказала Маша. — Вот бы никогда не подумала. Как ты не понимаешь, вся эта история несовременна. И чувствительность твоя несовременна, и вся эта эгоистическая нездоровая тяга к собственной истории. Ну что ты во всем этом нашел? В конечном итоге все мы родственники, все от Адама и Евы. Ну и что ты хочешь? Ты никогда не сиживал на родственных обедах? Нет? А я вот сиживала, мои старички меня возили, в нежном возрасте, когда я еще брыкаться не могла. «Вот это, Машенька, твоя кузина Вика, а это, Машенька, твой кузен Оскар». Ужас! А блины при этом воняли подсолнечным маслом или рыбой несло на всю квартиру, и меня от этих запахов вечно рвало. И Оскар был прыщавый, и Вика была выдающаяся дура, а уж про тетей и дядей я не говорю. А семейный альбом, который надо было целый день смотреть и умиляться! Да нет, Юра, я понимаю, может быть, уж и не так все они были плохи, но не желаю я их любить только потому, что они мои родственники. Разве это не дикость?

— Почему дикость? В конце концов из родственных чувств к другим людям проистекают все демократические устремления человечества. Да ты же журналист, Машка! Неужели ты так не любишь людей? Да любознательность элементарная должна быть в человеке!

— Какая любознательность? И что значит любить людей? Это, знаешь ли, чистая демагогия. Одних я люблю, других ненавижу, а к абсолютному большинству человечества, извини, совершенно равнодушна. Да как я их могу любить, если я их в глаза никогда не видела? И не хочу видеть. Любить абстрактно вообще нельзя, и не за что. Да и что за любовь такая? В социальной жизни вообще не любовь нужна, а совершенно другие понятия, более объективные и реальные. Например, справедливость, законность. И вот этими понятиями я в своей работе и руководствуюсь, и все получается отлично, не волнуйся за меня. Двадцатый век кончается, а ты все про что-то ветхозаветное толкуешь, не хватит ли? И так всего слишком много на наши несчастные головы. Проще надо жить, Юрочка, а то взорвешься. Без эмоций, без стрессов, по-деловому, иначе человечеству вообще не выжить…

— Проще? Ну и ну! И как это ты до этого додумалась, крошка?

Глупо было разговаривать с ней серьезно, тем более сейчас. Юра неопределенно засмеялся, отмахнулся от нее, он рассказывал не ей, себе. Не хочет, пускай не слушает. Ему его история самому интересна и важна, и не желал он видеть мир упрощенным, его больше устраивали сложности и неясности. О Маше он тут же почти забыл, не только Маша его не понимала, он сам себя не понимал. Что за очарование, что за сладость была в его мечтах-воспоминаниях, почему они так безраздельно захватили его, что в них такого особенного? Почему он накинулся на них, как голодающий на теплый кусок хлеба? Наверное, у этого была своя причина, он и был голодающий, но все это слишком мучительно, слишком лично для такого вот досужего разговора. Он запнулся и замолчал.