Алла Калинина - По образу и подобию

Я долго вытирал в передней ноги, очки у меня запотели, по лицу текло. Наконец я разделся, вытер голову полотенцем, погасил свет, залез под одеяло.

— Я еще не сплю, — сказала из другой комнаты Юля. — А знаешь, хорошо, что ты все это затеял, а то жили каждый своим, изо дня в день, даже думать ни о чем не было желания. А тут словно праздник какой-нибудь, все вспомнили, и поплакали, и поговорили.

— Неужели это я всех так всполошил?

— А то кто же? Все семейство так и гудит. Мне Мила звонила и Сима тоже. И все говорят: Жорик наш объявился, проснулся наконец!

— Я-то ладно, — сказал я все еще весело, — а как это вы умудрились Марго так ловко из своих рядов исторгнуть, вроде бы ведь не чужой вам человек?

— Это ты серьезно, братец, или дурака валяешь? — Юлин голос дрогнул, даже какой-то металл в нем звякнул.

— Вполне серьезно.

— А ты знаешь, что это Марго запретила нам видеться с тобой, хотела, чтобы ты даже фамилии нашей не знал, имени отца не носил?

— Догадываюсь. Но ведь для этого были, наверное, свои причины?

— Причины были. Когда дядю Сашу арестовали, дядя Миша вызвал ее к себе. Наверное, хотел мораль прочитать, а потом дать денег или, может быть, предложил бы усыновить тебя, как когда-то хотел меня, этого я не знаю, но тут твоя мать ему все и выдала!

— Что — все?

— А то самое! Что мы недобитые буржуи, что дед наш был темная личность, эксплуататор и враг советской власти, а мы все врем про него в своих анкетах, и ей это надоело, пора нас разоблачить. Что Саша — морально чуждый ей человек и то, что он довел до воровства на стройке, вполне закономерно и ее не удивляет, она давно замечала, что у него не все ладно, что он окружил себя подхалимами и подонками, а порядочным, честным людям не дает росту. Там у нее был какой-то осведомитель, который давно потихоньку клепал ей на Сашу.

— Гена Трофимов? — спросил я по какому-то странному наитию.

— Не помню. Может быть. Она сказала, что вполне допускает, что Саша и сам мог погреть на всей этой грязи руки ради своих похождений. Это наш-то Саша, который всю войну провоевал и вообще был как стеклышко! И вся наша семья, сказала она, сплошной буржуазный пережиток, и она хочет только одного — чтобы ее сын никогда не имел с нами ничего общего. Она воспитала его другим — чистым и честным. Она и Симу пыталась на нас натравить. Сима одна ее жалела, потому что сама была на всех в обиде, да и к тебе привязалась. А ты что, всего этого не знал?

Я молчал, задыхаясь в темноте от всех этих невероятных обвинений. Не могла моя Марго так глупо и грубо все перепутать, так нелепо исковеркать свою и мою жизнь, не могла! И в то же время я прекрасно понимал, все это правда, потому что похоже на нее, потому что она такая, моя Марго, самонадеянная чистюля и гордячка. Что же будет теперь? Ведь раскручивая всю эту историю, я представлял себе, что она как бы узнает все вместе со мной, моими глазами, мне и в голову не приходило, что у нее может быть своя, собственная точка зрения, отдельная от моей. И теперь я вдруг понял, что позиции у нас оказались не просто различные, теперь мы с ней идейные враги, потому что семья моего отца уже жила в моей душе, я не только уже знал и любил ее, я с нею сроднился, сжился, я уже не отступлю, а значит, того, что сейчас услышал о Марго, я никогда не смогу ей простить.

— Жорик! Ты чего молчишь? Обиделся?

— Нет.

— Ты не обижайся, чего уж теперь? Да и мы давно все забыли, это ведь старая история. Она, наверное, и правда тогда так думала, твоя Марго, такой уж она прямолинейный человек, негибкий. И тебе мы очень рады, ты ведь все равно наш, правда? Эй!

— Я слышу, слышу.

— Все вроде бы нормально, а сколько горя, сколько непонимания… Она еще ничего не знает?

— Узнает.

— Ты на нее не сердись, у нее ведь тоже, наверное, жизнь к закату пошла. Сколько ей теперь лет? И замуж так и не вышла…

Я засыпал. Темный потолок тек, струился перед моими открытыми глазами, чужая маленькая комнатка то раздвигалась, то сжималась, дед, улыбаясь, смотрел на меня сквозь зеркальную витрину, его огромные, могучие руки, бугрясь мышцами, тянулись ко мне, а на них кувыркались маленькие голубые волнистые попугайчики. Это было так весело, так хорошо! Я спал и не спал, потому что все видел, все помнил. Я помнил, что мы с Марго теперь враги, и, наверное, поэтому она отворачивалась от меня, опускала глаза, дождь тек ей за воротник, я боялся, что она простудится и заболеет, я хотел накрыть ее одеялом, но она все отворачивалась, сердилась. И тут я понял, она просто не хочет, чтобы я видел, как она вся заросла черной густой бородой, потому что, оказывается, это была уже не Марго, а мой двоюродный брат Олег, он лихо крутил руль своей зеленой машинки, и я чувствовал, сейчас мы врежемся, сейчас! Что-то грохнуло, обрушилось. Я вскочил в кровати с колотящимся сердцем, мокрый, весь дрожащий от какого-то позабытого, но еще не прошедшего ужаса. Было все так же тихо, только часы оглушительно тикали где-то рядом, под ухом, и ухало сердце — тук-тук, тук-тук, тук-тук. За окном уже светлело чужое незнакомое небо, и чужая широкая улица уходила далеко к незнакомому горизонту. Как это вчера мне могло показаться, что Москва и Ленинград неотличимы, неразрывны, словно две станции на одной линии метро? Я закрыл глаза и повернулся на бок. «Марго, — билось у меня в голове, — Марго. Что же нам теперь делать?»

Сначала я услышал горький, неповторимый запах настоящего свежесваренного кофе, потом услышал голоса, они бормотали, ворковали, смеялись. Смысл еще не доходил до меня. Я разлепил глаза, неясно увидел чужую комнату, бледное ленинградское небо за расплывчатым окном и сразу все вспомнил: я у моей двоюродной сестры Юли, у меня был удивительный, прекрасный дед, Марго предала моего отца. Мысли были конспективные, но вполне устоявшиеся, ясные. Я нацепил очки, оделся и вышел на кухню. И тут же мне навстречу поднялся невысокий, но весь какой-то выутюженный, чистенький пожилой человек с когда-то, наверное, прекрасным, а теперь поблекшим, словно выцветшим, тихим лицом. Он протянул ко мне руки и обнял меня. Голос у него тоже был тихий:

— Здравствуй, деточка. Так вот ты, значит, какой! Я так рад, так рад тебя видеть. Я ведь знал твоего папу еще мальчиком, гораздо моложе тебя. Он был такой талантливый. Какое несчастье, что все так получилось…

Я ткнулся головой в его сухое плечо.

— Папа, не наседай на него сразу, пусть умоется, сейчас завтракать будем…

— Да-да, доченька, извини, конечно, конечно. Пойди умойся, Жорочка.

В ванной я плеснул себе в лицо несколько пригоршней холодной воды, но легче мне не стало, жесткий комок стоял в горле, сам не знаю отчего. Наверное, оттого, что никогда раньше я не слышал таких слов и никто еще не называл меня Жорочка, и оттого, что никогда я не чувствовал себя таким обласканным и обогретым, и оттого, что у меня не было отца. Может быть, именно сейчас я впервые по-настоящему это почувствовал, не понял умом, а кожей ощутил, какое это удивительное чувство, когда у тебя есть папа.