Алла Калинина - По образу и подобию

— Будет тебе, папа, — сказала Юля, — ну чего ты, ну! Все он понял, разве же он не видит нас? Давай лучше подумаем, чем ему день занять до поезда. Ты, наверное, в Эрмитаж хочешь?

— Почему в Эрмитаж?

— Не знаю, — она хихикнула, — вы все, москвичи, такие, как приедете, так сразу по музеям, словно вас кто на аркане тянет…

— Нет, я в музеи не хочу, я бы с удовольствием по городу прогулялся.

— Вот и иди, сегодня суббота, я обедом займусь, а тебе папа покажет, как до центра добраться.

Я шел по Невскому. День был серый, прохладный, вчерашние лужи на асфальте еще не просохли, мелко рябились от тянущего вдоль улицы свежего ветерка. Но шел я все равно в плотной толпе школьников, лижущих мороженое, магазинных перегруженных теток, туристов с картами, румяных матросов в увольнении, усталых курортников, безнадежно мечтающих присесть хоть где-нибудь на полчаса, насмешливой молодежи, опаздывающей в кино, множества каких-то еще людей, совершенно случайно оказавшихся в этот час именно в этом месте. Эта толпа была прекрасно мне знакома по Москве, она была вездесуща и неизменна, потому что была знамением времени, результатом не только чудовищного перенаселения больших городов, но и некоего единомыслия, установления стандартов не только на вещи, но и на поступки, привычки, маршруты. В Москве она кипела у ГУМа и ЦУМа, на улице Горького и Калининском проспекте, а в Ленинграде — на Невском, где же еще? Но я имел свою собственную, отдельную от всех цель и достигнуть ее мог только сегодня, сейчас. Я увидел этот дом и остановился напротив. Он был большой, лилово-коричневый, солидный. Вероятно, его недавно ремонтировали или просто покрасили? Уж очень нарядно он выглядел, гнутые узорные решетки балконов старинного литья были лаково-черные, ниши окон мягко тонированы серым. В доме было два, нет — три подъезда, я сосчитал этажи, их было семь, и где-то там, наверху, под самой крышей, в двух высоких комнатах жил когда-то мой дед, смотрел в эти темные, словно непрозрачные сейчас окна, какая на дворе погода и не надо ли бабушке взять зонт. И бабушка спускалась вниз в широкой складчатой юбке, в шали на плечах, отворяла эту массивную темную дверь и шла своим тяжелым, медленным шагом, наверное, вот в эту самую булочную. А дед спускался в мастерскую, широкоплечий, крупный, щеголеватый, в светло-серой тройке, золотая цепочка через живот. Он гордо нес большую светлую лысоватую голову, на пухлых румяных губах играла любезная улыбка, пальцы белых рук были сложены легко и изящно. И вот он входил в свою большую, дорого обставленную приемную, и все сразу видели, какой он мастер и какой хозяин.

Я перешел через дорогу и медленно пошел вдоль фасада, вблизи он выглядел не таким уж новеньким, на темном цоколе отчетливо были видны потеки краски и дождя. А вот и граверная мастерская, я печально смотрел в маленькую пыльную витринку, сквозь которую ничего нельзя было рассмотреть. Тогда я вошел в подъезд. Просторная пологая лестница, светлая и пустая, вела наверх, занимая огромное, совершенно бесполезное пространство в этом странном доме, в грязные окна лился белый пасмурный свет, и такая тишина была, словно Невский не кипел сейчас там, за тяжелой двойной парадной дверью. Мне хотелось подняться наверх, найти те две незнакомые мне и, наверное, такие же просторные комнаты, теперь обжитые кем-то и совершенно чужие, но это было глупо, безнадежно. Тогда я нашел высокую дверь в граверную мастерскую, толкнул ее и оказался в тесной маленькой комнатке, почти закутке. За пустым прилавком, отделанным желтым пластиком, сидел высокий худой старик и пристально и печально смотрел на меня.

— Что вы желаете, молодой человек?

Я отстегнул часы, торопливо выдернул ремешок.

— Вот, сделайте мне, пожалуйста, надпись.

— На старых часах?

— Да, на старых.

— И какую же прикажете сделать надпись?

— Да просто так: Граверная мастерская, Ленинград, Невский проспект и номер. И больше ничего не надо. — Я положил часы на прилавок, но старик даже не притронулся к ним, укоризненно смотрел на меня поверх очков.

— Как только вы вошли, — сказал он усталым хриплым голосом, — я сразу увидел, что вы несерьезный клиент. Такую надпись я делать не буду. Не понимаю, зачем она вам нужна, зачем вы пришли сюда?

Я засмеялся:

— И правда, глупо получилось. Но мне действительно хотелось сделать эту надпись на своих часах, просто так, на память о своем деде, он когда-то тоже здесь работал, на этом самом месте…

— А как его фамилия? Я всех здесь знаю и сам работаю с первого дня.

— Это было еще раньше, в кожгалантерее…

— В кожгалантерее работал Каменцов Николай Иванович, мой старинный друг, он потом перешел в ДЛТ…

— Это мой дядя, а до этого работал дед, Луганцев Георгий… — я вдруг запнулся, потому что понял: я не знаю отчества деда, как-то не догадался спросить, и внезапная острая мысль пронзила меня, что ведь и мой великолепный дед не был началом, а только продолжением, одной из мельчайших веточек огромного, неохватного умом родословного дерева, а это дерево переплеталось корнями и ветвями с другими точно такими же, и вот эта чащоба, густая, непроходимая, как толпа на Невском, эта чащоба и была мой народ, моя родня, о которой до недавнего времени я умудрялся ничего не знать, даже не думать.

А старик между тем уже держал в руках мои видавшие виды и явно уже вышедшие из моды старые часы и, наклонившись над прилавком, включил свою машину. На мгновение я пожалел, что надпись будет на этих часах, а не на новых, роскошных, что остались у меня на столе, в Москве, беда была только в том, что новые ходили все хуже и хуже, останавливались, врали, а эти не подводили никогда, смолоду, со студенческих времен. Они тоже были осколком моей прошлой жизни, моей истории. Я огляделся кругом. Конечно, все здесь давно перестроили, прошли, сменились поколения, передвинулись и состарились стены, и все-таки прошлое существовало, не только оставалось в памяти стариков, но и реально возрождалось в нас, во мне, выплывало из генных глубин моего собственного организма, потому что прадеды и деды воплотились и во мне. И я был — они, частица их живой плоти, пережившая их, это они моими ногами ходили теперь по земле, и все вместе мы жили, ширились, росли и заселяли землю, я наравне с ними. Вот что было самое главное.

Я расплатился со стариком, надел часы на руку и вышел на улицу. Выглянуло солнце, настроение у меня переменилось. Щурясь и улыбаясь, я медленно тек вместе с толпой, заходил в магазины, бродил без цели от прилавка к прилавку и снова выплескивался на божий свет во влажное тепло летнего субботнего ленинградского дня. Из автомата возле кинотеатра «Титан» я позвонил Юле:

— Юля, ты меня не жди к обеду, да и вообще не жди, я уж, наверное, сразу на вокзал.