Алла Калинина - По образу и подобию

— Что?

— Наверное, время — через механизм моды. Музыка для них — это отрицание слова, смысла, побег от надоевших, затасканных слов. Молодежь, которая не желает говорить, разве это не ужасно? Отчего это случилось, ты думал?

Я смотрел на него сквозь очки и удивлялся: да почему же это он так изголодался по слову, почему так необходима ему эта постоянная игра ума? Чего не хватает ему в его так рационально построенной жизни? Стихий, неясностей, волнений? И как он жил раньше, без меня, перед кем блистал своими ежедневными маленькими открытиями?

— Ты понимаешь, — говорил Валентин, — у людей пропала потребность в разговоре, даже привычка такая исчезла. Зато возникла мода на информацию, люди хотят знать — где продают, почем, сколько серий, кто с кем, а проблемы, сомнения, оценки — все это стало слишком нагрузочным, излишним. А почему? Страшно, неузнаваемо изменилось время. Техническая революция много дает, но столько же и забирает! Из-за отрыва от природы, из-за нашего образа жизни биологические ритмы сбиваются, скачут не по правилам, мода стала вторичной, а потому эгоцентричной. Само понятие прекрасного активно разрушается, и вот уже красивым кажется завод или линия электропередач. Мы внушаем себе это. А с другой стороны, вечное лето не прерывается на экранах кино и телевизоров, мы не успеваем по нему соскучиться, истомиться за долгую зиму, мы пресыщены, перекормлены искусственной красотой, и, может быть, скоро в моду войдет уродство. Я не удивлюсь этому, это будет вполне понятно. И самое печальное заключается в том, что и такую моду мы вынуждены будем принять, пусть с поправками, но примем. Ты согласен со мной?

Я не успел ответить, зазвонил телефон, Валентин не торопясь взял трубку, почему-то оглянулся на меня.

— Да. Привет, Вов… Когда это случилось?.. А куда?.. Конечно. Спасибо, Вов. До свидания. — Он аккуратно счистил с колен приставшие ниточки. — Такое дело, браток, тетка наша загремела.

— Какая тетка?

— Сима. Сосед ее звонил, неплохой парень, а она все с ним воевала не на жизнь, а на смерть, перевоспитать хотела.

— Да подожди ты с соседом, с Симой что, она жива?

— Пока жива. Инфаркт, увезли в больницу.

— Так что же ты стоишь, поехали!

— Не имеет смысла. Она в реанимации, никто нас к ней все равно не пустит, да и толку с нас сейчас…

— Пустят, не пустят, я поехал. Какая больница?

Это я, я был виноват, ведь знал же, что ей плохо, сам растревожил, взволновал и уехал, даже не позвонил сегодня. А надо было даже не звонить, ехать туда с утра! Я очнулся только тогда, когда возле меня тормознула чистенькая синяя машинка.

— Садись, псих, — сказал Валентин и распахнул дверцу. — Любишь ты показуху. Это ведь тоже мода такая — у дверей сидеть. А вдруг потребуется твоя кровь или кожа! Чем ты поможешь-то ей?

— Неужели у твоей постели мать никогда не сидела, когда ты болел в детстве?

— Нет, не сидела, она считала, это баловство непедагогичное.

— А Марго сидела. Проснусь, а она наклонится и руку мне на лоб положит. Я от этого счастливым человеком вырос, понимаешь? Потому что чувствовал, как меня любят. А ты говоришь, зачем ехать…

— Так не увидит же нас старуха.

— Не увидит, так после узнает, что мы сидели, как два дурака.

Больница была большая, новая, и от этого двор выглядел маленьким и голым. Больные в синих байковых халатах с коричневыми отворотами болтались, не зная, куда себя деть, курили, играли на лавочках в шахматы, женщины прогуливались по кругу, рассказывая друг другу бесконечные истории из своей жизни, наверное очень похожие на те, за которыми последнее время охотился я, только это были не мои, а чужие истории. Мы вошли в вестибюль, здесь было прохладно, чисто.

— Пономарева? — спросила конопатая девушка из справочной. — Нет, у нас еще нет сведений. Я сейчас позвоню. — Через минуту снова высунула из окошка свой пестренький перепудренной носик. — Не уходите, пожалуйста, сейчас доктор выйдет.

— А что это значит? Очень плохо, да? Или они всегда выходят?

— Не знаю, ждите.

Мы переглянулись. Жива ли еще наша бедная старая тетка, выживет ли она вообще? А если выживет — как будет жить дальше, без помощи, одна? Мы читали друг у друга на лицах эти страхи, за нее и за себя, за будущие свои трудности, и обоим нам стало противно. Мы отошли, сели в холодные кожаные кресла и стали ждать. Разговаривать не хотелось, и давешний наш разговор казался глупым и никчемным, потому что в то самое время, когда мы краснобайствовали, Сима задыхалась от боли, чужие люди пытались ей помочь, а мы обсуждали несовершенства человечества. Глупость все это, мальчишество. Медленно двигались стрелки больших настенных часов, мы молчали уже сорок минут, а врача все не было. Когда он наконец появился, я даже растерялся от неожиданности. Это был молодой кудлатенький светлый парнишка, явно моложе нас. Но его курносое личико было твердое, даже сердитое.

— Вы родственники? — спросил он. — Сыновья?

— Нет, племянники.

— Ну все равно. Положение больной тяжелое, инфаркт обширный, задней боковой и передней стенки. Сейчас она стабилизировалась, но это ничего не значит. Учитывая общее ее состояние и все прочее, особых надежд у нас нету. Но не будем зарекаться, там видно будет. Сделаем все, что можно. Вы дайте мне ваши телефоны на всякий случай.

Он записал телефоны на каком-то клочке.

— Доктор, а когда мы сможем повидать ее?

— Ну, пока об этом не может быть и речи, вы звоните, вам скажут, когда ее переведут в палату. — Он повернулся уходить.

— Подождите, доктор, — спохватился Валентин, — а как ваша фамилия?

— Моя? А зачем вам? У нас все меняется, сегодня я, завтра другой, у нас такая мясорубка. А вообще-то я Сизых Николай Степанович, — он впервые усмехнулся. — Пока, братцы.

— Привет ей передайте, привет, — крикнули мы хором ему вдогонку.

— Вот видишь, а ты не хотел ехать.

Валентин угрюмо пожал плечами:

— А что толку-то, что мы здесь? Помирает наша Сима.

Но я почему-то не верил в это, мне казалось, не может этого быть, она выживет, выживет, сколько раз уж ее хоронили. Она сама рассказывала, как увидят врачи ее анализы, сразу пугаются, а она ничего, понемножку и вылезает, она храбрая, настойчивая, она вылезет, главное, что сейчас жива.

Был уже шестой час. Тень от больницы накрыла садик, и было в нем сейчас еще голее и сиротливее, чахлые кустики были обломаны, подсаженные молодые липки так и не раскрылись за лето, только пыльных лопухов, забивающих серые нерасцветшие клумбы, было довольно, да трава росла, живая, дикая, несаженая. Скучное здесь было место.

— Слушай, тут пельменная есть, — сказал Валентин, — зайдем? Я голодный как волк.

За пельменями стояла очередь, мы терпеливо выстояли ее, взяли по двойной порции и сели за грязный пластмассовый столик.