Алла Калинина - По образу и подобию

Я валялся на диване, вскакивал и снова ложился, раздерганный, нелепый, смешной. Я хотел вечной жизни, но конечно же абстрактной, конечно, не в виде мокрых пеленок, во мне не хватало какой-то естественности, простоты. Почему я такой?

Наконец я заставил себя подняться и выйти на улицу. Может быть, для того чтобы прийти в себя, надо было просто начать думать о работе? Но я не хотел этого, сразу во всем не разберешься. Я уже имел случай убедиться, к чему приводит самая невинная безответственность, хватит. Всему свое время, придет срок, я буду судить себя и там тоже, а пока…

Во дворе на вытоптанной траве под деревьями и на асфальте — везде шла своя жизнь. Впервые я увидел, какое множество здесь было детей, отдельно взятых, с мамами, с бабушками и даже с папами. Я с любопытством присматривался к ним, они были разные. Одни носились, бегали, играли, другие едва ковыляли, держась за чью-нибудь руку, третьи мирно спали в колясках. Какой-то мальчик лет пяти, весь вымазанный зеленкой, упорно ездил вокруг меня на гремящем трехколесном велосипеде. А его благородного вида бабушка, словно и не замечая, что он меня раздражает, мирно продолжала беседу с молодой длинноволосой мамашей, равнодушно качающей взад-вперед высокую коляску из плетеных прутьев. Я пытался осознать реальность существования этого мира во всей его полноте и не мог. Наверное, я уже забыл свое раннее детство и теперь, оборачиваясь назад, видел себя не ребенком, а тем же, кем был и сейчас, самим собой, только меньше ростом, беззаботнее, счастливее. Я не мог отождествить себя — с ними. И в этом мире нового, не узнаваемого мною детства было что-то непонятное мне, чуждое, бесконечно далекое от меня. Я не понимал, как решаются люди заводить детей, даже не зная, кто, что у них получится, какое лицо, характер, способности будут у этого существа. Неужели они действуют в одном только слепом уповании на природу? А вдруг ребенок вырастет тупым, уродливым, сопливым, с чужим лицом, упрямым характером, непонятными желаниями? Одна только эта мысль вызывала брезгливость, почти отвращение. Или обо всем этом вообще не принято думать, и дети возникают лишь как побочный продукт другой, знакомой мне и вполне реальной жизни, а дальше вступают в силу уже чисто животные инстинкты, жалость, привычка. И все потом как-то устраивается само собой, а разговоры о продолжении себя просто пустой символ, звук без смысла? Ведь мы не проектируем их, не задумываем, не строим, только бросаем семя! Как странно.

Я медленно брел по двору, поглощенный своими неприятными, отчужденными мыслями. Что это сегодня со мной? Ведь знал же я, знал, что, окажись возле меня реальный, живой ребенок, и я привяжусь к нему и сразу увижу, что он и трогателен, и забавен, и мил. Просто думал я сейчас совсем о другом, я думал о своем ребенке, о сознательном выборе, который должен был сделать ради того, чтобы он появился на свет, а появившись, продолжил меня, стал бы мною будущим, вечным. Конечно, женщины относятся к потомству иначе, они видят в нем в первую очередь образ своей любви, и этого им вполне довольно, они не придают ему династического смысла, потому что женщина способна прожить любовью всю жизнь. Мужчина же так не может, ему этого мало, ему нужен смысл, ощущение движения во времени, продолжение себя. Прав Валентин, любовь недостаточное условие для брака. Если думать об этом всерьез, жизнь куда больше, значительнее, масштабнее любви. Человек берет на себя так много обязательств, задач и долгов перед жизнью, перед природой и современниками, что ради них, наверное, не грех пожертвовать и любовью. Конечно, сексуальное чувство надежная, биологическая гарантия партнерства, но какой срок у этой гарантии? И когда любовь угасает, что после нее остается? Для мужчин — горстка пепла, пустота, для женщин — ненависть. Можно ли так рисковать, на всю жизнь, навсегда? Конечно, нет, разве что относиться к браку, как к попытке. Да, в теории все именно так и получалось, а на практике, в жизни? А в жизни мы, мужчины, обходим вниманием именно самых лучших, самых умных, верных и честных, в призрачной погоне за сегодняшней красотой, за головокружением — за любовью. И в этой погоне я ничем не отличался от остальных, потому что вдруг пошел в телефонную будку и стал звонить Соне — очень последовательный, логичный шаг после всех моих серьезных размышлений. Я ни на что не мог сейчас рассчитывать, но Сонин голос, едва она узнала меня, полыхнул радостью и нетерпением:

— Как хорошо, что ты звонишь! А я как раз свободна сегодня. Мне приехать? Ты хочешь? Когда?

Я вышел на улицу другим человеком. Зачем я кружился там, в муравейнике нашего двора, что нашел там интересного? А ну-ка, прибавить шагу, неплохо было бы и пробежаться до конца квартала, мимо наших башен, особняков, старинных решеток, в тени деревьев, которые сомкнули кроны над моей головой. Я добежал до школы и повернул за угол. Да черт возьми, не сушеный же я червяк, чтобы жить одним только разумом! Я знал, что так и совершаются все самые тяжелые в жизни ошибки, но не умел совладать с собой. Да и не хотел. Приоритет сознания над чувствами от природы дается немногим, и пойди еще разбери, подарок ли это судьбы или мучительный дефект, отнимающий у человека все радости жизни. Во всяком случае, я был не такой. Я обогнул еще один квартал теперь уже спокойным, легким шагом счастливого человека. Ветерок догнал меня, струйками потянул по вспотевшей влажной коже, и так мне сделалось сладко и хорошо! Деревья в маленьком угловом скверике тоже зашевелились, отозвались ветру, мелкая листва плакучей березы словно текла по воздуху, рядом с нею плыли в невидимых волнах длинные пряди ивовых ветвей, зашумели тополя, пыль потянуло вдоль бровки тротуара. Неужели опять гроза? Как хорошо, как прекрасно!

Когда я вернулся домой, у моей двери стояли двое, один невысокий, чернобровый, в милицейской форме, другой повыше и постарше, в штатском.

— Перфильев Георгий Васильевич?

— Да, — я с удивлением смотрел на них.

— Давайте войдем в квартиру.

Мы вошли, сели в комнате вокруг стола. Штатский порылся в портфеле, достал оттуда стопочку фотографий и стал перебирать ее, никому не показывая.

— Вы заявляли о розыске гражданки Кулачковой Ксении Игнатьевны?

— Да, заявлял.

— Вот тут вам надо провести опознание убитой женщины, не ваша ли это знакомая.

— Ксению убили? Не может быть!

— Подождите, подождите, что вы так волнуетесь? Не все сразу, вы сначала посмотрите, может, это и не она.

Я взял фотографию и содрогнулся от ужаса. Женщина была совсем молодая, плоское, невыразительное испачканное лицо застыло с открытым ртом, пустые вытаращенные глаза смотрели в пространство, волосы растрепались, руки были раскинуты, плащик расстегнут. Но самое ужасное заключалось в том, что я не понимал, Ксения это или нет. Я забыл ее лицо, совершенно не мог его вспомнить. А кроме того, понятия не имел, как изменила бы его смерть. Я ничего не смел ответить этим двоим, ни да, ни нет, только в растерянности смотрел на них.