Алла Калинина - По образу и подобию

— Ну так что же, узнаете вы гражданку Кулачкову?

— Я не знаю, не знаю…

— То есть как это не знаете?

— Мне кажется, что это не она, но я ни в чем не уверен.

— А вы посмотрите получше, вот тут и еще вот тут.

Штатский протянул мне целую стопку снимков, но чем дольше я смотрел на них, тем знакомее казались мне эти черты, какие-то рядовые, средневзвешенные, наверное всю жизнь мелькавшие перед моими глазами. И снова я беспомощно пожал плечами. Мои посетители переглянулись.

— Беда прямо с этими интеллигентами, воображение, что ли, вас какое мучает или память учением отшибло? — сказал тот, что был в милицейской форме. — Ну хоть на вещи посмотрите, вещи-то ее?

— А вещей ее я и вовсе не знаю. Она ведь ушла в чужих вещах, я их никогда не видел, впрочем, кажется, на ней была юбка и кофточка, а на этой платье.

— Подождите, подождите, как это в чужих вещах, а почему вы о краже не заявили? Кража — это совсем другое дело, может быть, она аферистка какая, и у нее этих паспортов десяток, и живет она где-нибудь сейчас припеваючи, под другим именем, пока мы ее ищем?

— Да какая там аферистка, что вы! Обыкновенная девчонка, дура, несет ее по свету, а зачем, сама не знает. Образ такой — женщина с чемоданом. А вещи — это так, очередная глупость, да и хозяева не заявляли. И никакое это не воровство, поймите, просто смутное представление о границах дозволенного и недозволенного, своего и чужого, понимаете? Просто никто и никогда не учил ее таким вещам. — Я старался объяснить им, торопливо, путано пересказывал глупейшую историю, которую узнал от Ксениной подруги Верки, а ведь я не знал даже ни ее фамилии, ни адреса. И чем дольше я рассказывал, тем яснее мне становилось, что снятая на фотографии женщина не Ксения, не может быть Ксенией, это другая, слава богу, совсем другая, ниже ростом, старше, ни капельки не похожая на Ксению, скуластенькое личико которой вдруг совершенно отчетливо всплыло в моем сознании. Этот чернобровый был прав, меня мучили интеллигентские фантазии, я же с самого начала знал, чувствовал, что это не Ксения. Тогда кто же эта? Еще одна, которой нужна любовь или приключения, ничем не привязанная, ничего не осознающая вокруг, кроме своих смутных желаний, нелепой зависти к другим, оседлым, нормальным людям? Почему не замечают они, что те, кому они завидуют, живут совершенно иначе, в трудах, усилиях, в постоянном самоограничении ради достижения своих целей? Как можно этого не заметить? И откуда они берутся, эти, с чемоданами, ничего не ведающие о мире морали, нравственности, элементарной ответственности, за свои поступки? Кто их плодит, кто выпускает в свет?

Я очнулся и посмотрел на людей, все еще сидящих за моим столом.

— Вы извините меня, теперь я понял, это, конечно, не она. — Мне стало стыдно, тягостно.

— Да и так ясно, что не она, — чернобровый улыбнулся, — и не расстраивайтесь вы, еще найдется. А не найдется — тем лучше, зачем вам надо, чтобы вот так нашлась? Значит, где-нибудь пристроилась, живет себе, со всеми удобствами, как у вас, вам же легче.

— Да мне-то что! Вот эту жалко, молодая ведь совсем, пропала ни за грош…

— Ну, это как раз неизвестно, — уклончиво сказал штатский. — Может, наоборот, за грош, сейчас есть — и за трешку с мелочью убивают. Или еще какие дела. Тут разобраться надо. А будут неопознанные, мы вас опять навестим, так что уж не удивляйтесь, соберитесь с силами…

Я посмотрел ему в лицо, все он понимал, ничему не удивлялся в моем дурацком поведении, сколько он видел таких, как я, и сколько видел такого, что мне и не снилось! На лице его была написана усталость и обида на жизнь за то, что в ней так много грязного и темного, и покорная привычка к этой жизни, понимание ее. Нет, не хотел бы я поменяться с ним профессиями. Наконец-то дверь за ними закрылась, и снова наступил отпуск, лето, тишина. Внизу во дворе шелестели деревья, качались, гнулись по ветру, небо затянула серая пелена, вот-вот начнет капать, но зато какая свежесть в воздухе, какой простор, словно воздух специально летел издалека, разгонялся, набирал силы, чтобы попасть в мою чахлую интеллигентскую грудь. Какой странный сегодня день! Какие странные дни вообще, словно перевернутые с ног на голову. Или жизнь вообще такая, если начать о ней задумываться?

Я думал о Ксении, куда же ее теперь занесло, и о том, что случилось с нею из-за ее дурацких выходок, о Симе, которая за эти полмесяца странным образом стала для меня очень близким, родным мне человеком и, может быть, именно из-за этого слегла сейчас в больницу с тяжелой сердечной болезнью. И о Валентине, этом фантазере и философе, моем кровном брате, к которому я сразу и вопреки всему привязался, привязался настолько, что скучаю теперь без его выдумок, да что там скучаю, просто с ним я стал другим человеком, впервые задумался о многом, что прежде проходило мимо меня. И об отце своем я думал, о деде и о бабушке, дядьях и тетках, родных и неродных, всяких, жизнь которых доходила до меня в случайных сколах, отрывках, воспоминаниях, приглаженная или искаженная, такая далекая от той, что кипела когда-то на самом деле. Но что с этим можно поделать? Прошлое невосстановимо, я вижу только его отражения в памяти других людей, отражения, всегда измененные обидами и страстями, догадками и умолчаниями, ради сохранения приличий, ради того, чтобы зря не тревожить покой давно ушедших, любимых и нелюбимых, прощенных и непрощенных — всяких. У живых людей так много счетов с мертвыми, так прочны эти уходящие в прошлое связи, что их так до самой смерти и не удается оборвать, и они достаются в наследство следующему поколению, а вместе с ними и обиды, и ошибки, и искажения. Каково же на самом деле прошлое — нам не суждено узнать, так же как невозможно увидеть ослепительный и непостижимый лик вечной истины просто потому, что она слишком огромна для нас, несоизмерима с нами по масштабу, ведь мы так малы и смертны, а для нее бесконечная наша вселенная — лишь часть ее сущности. Что ж, мудрость человека выражается в том, чтобы брать задачи себе по плечу, я согласен и на малое знание, частное и приблизительное, для моего слабого сознания и его-то оказывается слишком много. Я тону, захлебываюсь в обилии информации, не в силах запомнить своих бесчисленных братьев и сестер, племянников и племянниц и даже внуков и внучек. И обо всех них я думал сегодня и сердился на Марго за то, что так долго она не подпускала ко мне эти бескрайние морские просторы, городила дамбу между мною и жизнью, прошлой и настоящей, как легендарный голландский мальчик, затыкала пальцами образующиеся бреши, но вот расслабилась, забылась на минуту, потеряла бдительность, и жизнь хлынула на меня, и поднялся девятый вал и разом снес и разрушил все преграды. Как она могла послать меня к Симе, как решилась по пустяку, из гордыни сама толкнуть нас друг к другу? Непостижимо. Неужели она до того привыкла к безнаказанности, что даже отважилась мне сказать: «Просто позвони, и все». И уверена была, что этого довольно? Привыкла, зазналась, решила, что мы не посмеем? Но воистину нет на свете ничего тайного, что не стало бы явным. Надо было быть таким слепым идиотом, как я, чтобы узнать обо всем этом на тридцать третьем году своей жизни.