Алла Калинина - По образу и подобию

Мы обнялись, постояли немножко посреди комнаты, но, видно, пылу было во мне маловато, Маша оттолкнула меня и с любопытством посмотрела мне в лицо:

— Случилось что, Юрочка?

— Пока еще нет. Вот тетку увезли с инфарктом!

— Тетку! — Она засмеялась. — Тетку — это еще можно пережить.

— Ладно. Лучше бы ты этого не касалась, а то еще поссоримся ненароком.

— Не буду касаться, не буду. Ссориться из-за тетки смешно. Не правда ли? Не люблю я, Юрочка, когда ты разыгрываешь из себя пай-мальчика. Иди сюда. Хочешь поговорить — давай поговорим.

— О чем?

— О любви, конечно, о тетке же ты не разрешил.

— Тебе, наверное, кажется, что это смешно?

— Кажется. Потому что это действительно смешно. Все смешно. И тетка, и любовь. Смешно быть серьезным, Юрочка. И не идет это тебе. Мне нравится, когда ты раскованный.

Я расковался. Странная это черта у людей — желание нравиться. Почему я был готов кого угодно из себя изобразить и без всякой корысти, лишь бы меня похвалили? Может быть, это от комплекса неполноценности? Но вообще-то такие люди удобны, приятны в обществе, любезные, милые, они никогда ни с кем не диссонируют. И я был просто душка, теребил Машин локон, смотрел на нее томно. И ее, которой все на свете казалось смешно, кажется, это устраивало?

Устраивало это и меня. Я устал от переживаний и страхов за Симу, от умных разговоров, в которых был больше растерянным слушателем, чем активным собеседником, я не успевал всего переварить, разобраться в собственных позициях и точках зрения, слишком бурно атаковала меня жизнь, и сейчас, как и многие мои современники, я предпочитал немного пожить бездумно, легко. Как хорошо, что именно Маша пришла ко мне сегодня, женщина, которая ничего не ищет и не ждет от меня, женщина, все презирающая и ко всему равнодушная, кроме радостей плоти и своего ледяного интеллекта. Во всяком случае, так я думал тогда о ней. А впрочем, думая так, ощущал я совсем другое. Я ощущал ее гибкость, молодую, упругую, нежную кожу, пахнущую сладкой травкой зубровкой, ее радостную готовность к сотрудничеству в любви. С ней я был абсолютно свободен, свободен от всего, даже от самого себя. Все мы слабы и склонны прощать себе именно те многочисленные недостатки, которые удобны нам и помогают извлекать из жизни разнообразные удовольствия.

Вечер был прекрасный, теплый, в открытое окно доносилась удивительная смесь из разностильной музыки, треска мотоцикла, детских криков и страстного шепота спортивного комментатора программы «Время». Мы лежали с Машей совершенно голые и очень довольные друг другом. Часы тикали, разговаривать не хотелось, даже думать не хотелось, стоит ли сейчас встать и соорудить себе ужин или уж так и валяться до утра. Я перевалил голову набок и посмотрел на Машу. Ах, как она была хороша! Черт возьми, все-таки женщина — это совершенное творение природы, каждая линия, изгиб, поза. Какая тайна заключалась в мягком, гибком сочленении этих выпуклостей и теней, в сочетании детской невинности черт и глубины всезнания, в непостижимых возможностях, кроющихся под призрачным покровом красоты.

Позже, когда я все снова и снова вспоминал этот длинный, словно выпавший из времени летний вечер, припомнилась мне и эта медленная, ленивая, полусонная мысль о Машиной красоте, и, может быть, именно она примирила меня со всем, что случилось потом, но тогда до всего этого было еще так далеко. Я все-таки встал и разогрел чайник, приготовил бутерброды. Маша относилась к числу тех женщин, которые вовсе не прочь, чтобы еду им подавали в постель. Может быть, потому, что она была равнодушна к крошкам и беспорядку. Мы сидели в кровати, уплетали бутерброды с очень крепким и сладким чаем, Маша смеялась каждому моему слову, она никогда не была такая веселая. Мы кое-как составили посуду на пол, и тут все загорелось, закрутилось снова, и я не мог потом вспомнить, когда и как заснул в эту ночь.

Все утро я звонил в больницу к Симе и не мог дозвониться. Наконец телефон соединился, и чей-то бесполый голос проскрипел в трубку, что все без перемен, состояние средней тяжести.

— Что это значит?

— Значит, что соответствует тяжести заболевания.

Разговаривать с медиками всегда очень трудно, они произносят свои ученые слова, не слишком задумываясь, как непонятно и грозно звучат они для перепуганных больных и родственников. Я хотел бы услышать добрый, ласковый голос, который проворковал бы мне: «Не волнуйтесь, дорогой товарищ, вашей больной лучше, на самую капельку, но все-таки лучше, не теряйте надежды». Но мало ли кому чего хочется, лучше всего было бы вообще не попадаться врачам. Увы, теперь я был привязан к ним гнилой бечевочкой Симиного здоровья. Насколько крепка эта связь, как долго она продлится?

Отзвонившись, я завалился на диван и раскрыл книгу. Но мне не читалось. Снова я вспомнил вчерашний свой разговор с Валентином и вдруг ощутил знакомый мне мгновенный и легкий страх, похожий на прикосновение нежданного ветра к волосам. Этот страх был, в сущности, обыкновенной мыслью, мыслью о том, что я что-то уже невозвратно упустил в своей жизни, что-то, чего теперь нельзя вернуть, исправить. Может быть, во мне есть какой-то тайный изъян? Почему я не такой, как все, почему я до сих пор один и не умею, даже не пытаюсь ничего переменить? Сердце сжималось от странной царапающей досады. Я не хочу, не хочу ничего менять и в то же время боюсь оставаться таким, как прежде. Проклятое наваждение, его надо стряхнуть, справиться с ним. Надо жениться. Этот скучный затасканный лозунг снова вставал передо мною во весь рост — надо жениться! На ком? Зачем? Что-то такое забавное вчера говорил об этом Валентин. Ну конечно! Он говорил, что брак не следует заключать по любви, и приводил множество доводов. Тогда, если он прав, получается, что жениться я должен… на ком? А если он не прав? Любовь ведь тоже бывает разная. Но я ведь знаю, знаю, на ком мне давным-давно надо было жениться. Конечно, на Лильке, только на ней, кто бы и что бы мне ни говорил. Тогда почему же я этого не сделал, все отвлекался по сторонам, все оттягивал решение? С Машей вот опять связался. Зачем мне Маша? Ни ее, ни Сонин портрет не годится для семейного альбома, до старости я сто раз вырвал бы их и уничтожил, разодрал бы на десяток клочков. Вот Лилька совсем другое дело, ее можно клеить туда от пеленок до старости, потому что Лилька состоит из одних добродетелей, и если уж выйдет замуж, то из одной только честности ни разу даже не посмотрит в другую сторону. По Валентину, тут и думать нечего, а я? Я не Валентин, я другой. А может быть, я все еще не понял до конца, зачем люди заводят семью? Ну, так зачем же? Ведь столько времени уже я собираю обломки жизни своей семьи и все еще не сделал никаких выводов. Чего же я искал тогда, ради чего старался? И какую строчку впишут в семейную историю про меня? Какую закорючку нарисуют на огромном нашем родословном дереве, неужели глухой сучок, который ничем не закончится? Продолжение, дети — вот единственный смысл семьи, главное ее назначение. Дети — вот о чем я никогда еще не думал, продолжение вида, рода, продолжение себя. И жену надо выбирать по этому, единственному признаку, выбирать мать и воспитательницу своих детей, бабушку своих внуков. Вот о чем вчера говорил мне Валентин, а я ничего не понял, принял все за веселую шутку. Дети! Проклятый мой инфантилизм! Как можно было впервые подумать об этом в тридцать два года! Хочу ли я иметь детей, готов ли к этому?