Алла Калинина - По образу и подобию

Мы сидели в кухне вокруг маленького столика, приткнутого к стене.

— Ты извини, Жорочка, что я тебя не приглашаю к себе в гости, — говорил дядя Коля, — но у меня такая теснота. Одна маленькая комнатка в общей квартире. Мы-то привыкли, а тебе может показаться печально, не понравится у нас. И супруга моя стесняется, она совсем простая женщина, деревенская. Надо же на старости с кем-то век коротать, чтобы детям быть не в тягость, правда? Но мы с ней хорошо живем, мирно, ты не думай, и материально мы обеспечены. Я ведь всю жизнь работаю. А сейчас вот надо на пенсию уходить, мне ведь уже семьдесят семь, и так, знаешь, страшно делается: куда себя девать?

Ах, Жорочка, такая жизнь большая, а вот прошла, прошла… Что тебе сказать про Наденькину семью, она ведь была и моя семья тоже, я всех хорошо, близко знал. Миша был старший в семье, бабушкин любимец, она так гордилась им, он один гимназию закончил с золотой медалью, талант. И сестры все его обожали. А жену какую выбрал, лучшую девушку в нашем городе. Помню, мы с Наденькой только познакомились. Она к нам в лавку приходила за краской, а я там служил приказчиком. Мы друг другу понравились, стали ходить гулять на бульвар. И вот однажды идем мы вдоль моря, солнце, ветерок такой ласковый, а впереди идет девушка в белом платье. Ну такая! Стройная, ножки загорелые, круглые, туфельки по моде. И вдруг оглянулась на меня и так внимательно посмотрела, а глаза голубые-голубые на загорелом лице, короткая стрижка, и волосы такие легкие, что их ветром сбивает. А мне так неловко стало, я спрашиваю у Наденьки: «Почему она так на меня смотрит?» А Наденька смеется: «Так это же, говорит, жена моего брата, вот и смотрит, с кем это я гуляю». Вот такая была Раечка. А добрая, сердечная! Всем помогала. В Москве, когда я приезжал и сильно заболел, она меня выходила. И в войну в Средней Азии тоже, всех кормила, поила, лечила и, когда возвращались в Ленинград, уже после Наденькиной смерти, детей одела во все новое. Я ее очень любил и Наденька тоже, а ведь невесток в семье не всегда жалуют, правда?

— Не знаю. А сульфидин? И Мила рассказывала как-то все иначе…

— Что ж сульфидин. Не успела она, такое время было, война.

— С тех пор слишком много времени прошло, — вмешалась Юля. — Конечно, могла Раечка и измениться, у нее жизнь с дядей Мишей нелегкая была, да и возраст. Но главное, они ведь с Милой в ссоре были последнее время, из-за Эдика, тебе Мила не рассказывала?

— Нет.

— Ну, вот видишь! Мила некрасивую роль сыграла. Когда Эдик разводился, он попросился какое-то время пожить у Раечки, а Мила категорически возразила, они ведь вместе жили. И пошло, и поехало, Раечка всегда Эдика больше любила, это верно, а Мила обижалась, ревновала. Конечно, ее тоже можно понять, ей выпадали все заботы о родителях, а родительская любовь уходила в другую сторону. Но что тут поделаешь, так часто бывает, а Милка зашлась, у них с Раечкой настоящая война была, и слезы, и обиды, и болезни…

— А дядя Миша?

— Что дядя Миша! Он, как всегда, держал нейтралитет, ему лишь бы тихо было. Но, конечно, он был на стороне Раечки. С одной стороны, правильно, что он ее все-таки жалел, но Милке-то еще обиднее, она считала, что это несправедливо, ревела, поседела, состарилась до срока. На самом-то деле дядя Миша к ней хорошо относился, лучше, чем к Эдику, и сейчас они неплохо живут, мирно. Последнее время и дяде Мише от Раечки здорово доставалось, за все, что ей пришлось от него вытерпеть…

— Нет, Юля, нет, ну что ты такое говоришь, Раечка не такая была, все вы, молодые, преувеличиваете…

— А ты, папочка, все приглаживаешь, тебя послушать, так все такие замечательные!

— Так они и правда замечательные. Вот, например, Катя с Семеном, какие они были оба приятные, сердечные. А как любили друг друга! Это же как в романе! Катя модница была, такая красавица, а хохотушка!

Боже мой, хохотушка… Я вспомнил седую стриженную под ежик старуху на больничной койке, которая лежала, отвернувшись к стене, прижав колени к подбородку. Неужели это о ней рассказывал сейчас дядя Коля, знал ли он, что с нею теперь? Наверное, знал, а как же иначе. Я прислушался.

— В Ленинград они приезжали всегда с подарками, Семен привозил свои трикотажные изделия и детям, и меня никогда не забывал, и в гости заходил обязательно, всегда, каждый раз. Милая, добрая пара.

— И это все? А как же тогда Сима?

— Отношения с Симой — это трагедия!

— Так просто? Но ведь у этой трагедии были свои причины, корни. Симу в семье угнетали с самого детства! Потому что она не удалась, потому что она была урод…

— Нет, Жорочка, нет, ты мне верь, мне! Никаким она не была уродом, обыкновенная девушка, даже приятная. Честное слово. Конечно, красавицей она не была, ну так что же, моя Наденька тоже не была красавицей, а я ее очень любил. У Симы был характер тяжелый, обидчивый, вот ей и казалось, что все ее обижают, а ее никто не обижал. Дедушка ее очень любил и жалел, и с твоим папой они дружили, и с Дусей, и с Надей. А с Катей… Ну, конечно, она была не права, помрачение случилось… Но с кем не бывает? Они сразу не поладили, вместе жить трудно… И я нехорошо с ней поступил, нехорошо, я знаю. Но не было у меня к ней чувства, понимаешь? А я тогда был еще такой молодой. Конечно, все мы обошлись с ней жестоко, и за это нам бог судья, но, знаешь, против сердца тоже бы вряд ли что-нибудь хорошее вышло… Вот какой у нас печальный вышел разговор. Давай я тебе лучше расскажу про бабушку и про дедушку, хочешь? Бабушка ваша, она была сирота, воспитывалась у родных, а выросла такая умница, властная, с характером. Она была брюнетка, крупная, статная, хорошо одевалась, во всем была под стать дедушке. Все деньги он отдавал ей. Жили они с дедушкой в любви, как молодые, до конца дней, ходили только под руку. Бабушка никогда уличной обуви сама не надела, он ей надевал. Правда, веселой она не была. А последние годы я ее помню и вовсе всегда встревоженной, всегда в ожидании. А когда она волновалась, все ходила по квартире туда-сюда, взад-вперед, руки сложит на груди, на плечах шаль, и все ходит, ходит, все тревожится о детях, внуках, а больше всего — о дедушке. Все ждала беды. А он был такой человек, каких мне больше встретить не пришлось, не человек, а человечище, талантливый, могучий, обаятельный. А какой здоровый! Устанет, бывало, ему только на пять минут закрыть глаза — и сразу заснет, а встанет — и опять бодрый, оживленный, эх, не могу я рассказать хорошо, чтобы ты почувствовал, понял. Скажу одно — всю жизнь благодарю бога за то, что подарил мне встречу и общение с твоими дедушкой и бабушкой, это было лучшее время моей жизни, я своих родителей так часто не вспоминаю, как их, потому что, Жорочка, это были личности, понимаешь? Личности! И профессии моей меня дедушка твой научил. Ну кто я был? Деревенский ремесленник. А с ним мастером стал. И могу тебе смело сказать, никогда в жизни не опозорился, до сих пор меня люди уважают за мой труд. Вот что он для меня сделал. И я горжусь тем, что они меня любили, одного меня из всех зятьев позвали с собой в Ленинград. Да. Вот твой папа был весь в дедушку, и внешностью, и техническими способностями. И характером он был в него, мягкий, слишком мягкий, ему бы что-нибудь взять и от бабушки, он бы так легко не сломался. Но он был честный, порядочный человек, ты не сомневайся ни на одну минуточку, а твоя мама, я ее, конечно, не знал, но она не права, Жорочка, она чего-то не поняла, ошиблась. Ты ее строго не суди, но стыдиться за нас тебе нечего, запомни, у тебя был замечательный, светлый, необыкновенный дед, честная семья, запомни! Я, конечно, старый, необразованный человек, ты можешь мне и не верить, но я тебе говорю, как перед богом, всю правду. Вот и Юленька, она знает, лгал ли когда ее отец, да и старый я, старый, скоро мне держать ответ за все мои грехи, поздно мне уже лишнее на душу брать…