Анаит Григорян - Поселок на реке Оредеж [litres]

– Здрасте, баб Нюра! Не знаете, где отец Сергий? – спросила Комарова в полный голос, но бабка Нюра на нее зашикала, прижимая к губам длинный костлявый палец, и тогда Комарова подошла ближе и повторила шепотом: – Батюшка где сейчас, не знаете?

– Что ты говоришь, доча? – скрипуче переспросила бабка Нюра. – Громче говори, бабушка не слышит, одна перепонка у бабушки, бабушку в войну контузило…

– Тьфу ты… – сквозь зубы цыкнула Комарова.

Комаровская бабка считала, что Нюрка насчет войны и контузии все врет, что всю войну она просидела со своим мужем в Новосибирске, там загуляла и в конце концов до того допекла своего благоверного, что он ударил ее по голове тяжелым хрустальным графином, да так неудачно, что у нее лопнула правая барабанная перепонка и она перестала слышать на правое ухо, а на левое просто оглохла со временем от старости. Глядя на бабку Нюру, даже по жаре закутанную в вязаную кофту и серый с прорехами платок, согнутую в три погибели, с мелко трясущейся головой, Комарова думала, как та могла загулять когда-то давным-давно в далеком Новосибирске, да еще так, чтобы получить за это графином по голове.

– В Божьем доме не плюйся, – сердито одернула Комарову бабка Нюра. – Завели манеру чуть что плеваться… в нашей молодости такого не было.

Комарова хотела ответить, что все так говорят, будто в их молодости не было, а на самом деле тоже небось на пол плевались и семки лузгали, но вовремя прикусила язык и вместо этого сказала:

– А когда вернется батюшка, не знаете?

Баба Нюра покачала головой:

– Он со вчерашнего вечера уехал, у нас на весь поселок один священник, не то что раньше.

Комарова ждала, что бабка Нюра еще скажет про то, как было раньше, но та только спросила:

– А тебе что до батюшки?

– Я его помолиться хотела попросить за нашего Саню. – Комарова подумала, что, если сказать бабке Нюре, что у них заболел Саня, к вечеру об этом будет знать весь поселок, а если не сказать, она все равно что-нибудь придумает и наговорит от себя. – У нас Саня младшенький заболел, уже третий день болеет.

Бабка Нюра вместо ответа пожевала беззубым ртом, заглянула в свою жестяную банку, пошурудила пальцем среди свечных огарков.

– Плохо, что сирень уже отцвела, сирень бы ему заварить, меня мать в свое время сиренью лечила, как чай вот ее заваривала и пить давала и горло полоскать… я в твоем возрасте, как лето, так сразу болеть, слабая была очень, а теперь вон, видишь, до каких лет дожила… всё к земле тянет и никак не притянет… – она тяжело вздохнула. – Так ты хоть лист лопуха завари, он от жара хорошо помогает. Настой сделай из лопуха и давай твоему Сане горло полоскать. Одуванчика тоже можно заварить, тоже хорошо помогает. Знаешь хоть, как заваривать-то?

– Знаю-знаю. – Комарова кивнула.

– Вот… знает она, как же… измельчи всё, кипятком залей, дай настояться, потом через марлю процеди. Поняла, егоза?

– Спасибо, баб Нюр… я все сделаю… а вы когда отца Сергия увидите, вы ему скажете, чтобы за нашего Санечку помолился, хорошо?

– Скажу, скажу… – Нюра перестала перебирать огарки и сунула руку в карман юбки. – Все бы вам батюшку дергать почем зря, легко, думаете, ему перед Богом за вас просить… на вот… – она вытащила из кармана свечку из темного воска, такие стоили по семьдесят пять копеек. – На вот, доча, поставь Богородице и сама помолись за вашего Саню.

– Так я… – Комарова немного растерялась, но свечку все-таки взяла.

– Что, не знаешь, как молиться? Все она знает-знает, а как молиться Богородице – не знает. Ну?

Комарова потупилась, боясь признаться, что не знает ни одной молитвы к Богородице, да и даже из «Отче наш» помнит только «Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…», а что там дальше, уже с трудом.

– Пресвятая Дева Владычице Богородице, Царице Небеси и земли, вышшая ангел и архангел и всея твари честнейшая, чистая Дево Марие, – монотонно забубнила себе под нос бабка Нюра. – Призри и ныне, Госпоже Всемилостивая, на рабы Твоя, Тебе умиленною душею и сокрушенным сердцем молящияся, со слезами к Тебе припадающия и покланяющияся пречистому и цельбоносному образу Твоему, и помощи и заступления Твоего просящия… А если молитвы не знаешь, молись как умеешь, доча, от чистого сердца, Господь тебя услышит.

– Спасибо вам огромное, баб Нюр! – Комарова обеими руками прижала свечку к груди и кивнула. – Сейчас вот и поставлю.

– Вот и поставь. – Бабка Нюра отвернулась от нее и принялась счищать с ближайшего подсвечника натекший воск. – А то все бы батюшку без дела дергать. И по пути домой лопуха нарви и одуванчика и дома завари. А то всё батюшку, батюшка им за каждый ихний чих перед Господом отвечай…

Она долго еще бормотала что-то себе под нос, но Комарова не слушала. Подойдя к образу Богородицы, она осторожно поднесла фитиль своей свечи к огоньку, трепыхавшемуся над единственной, наполовину уже сгоревшей свечкой. Огонек лизнул фитиль, как бы нехотя переполз на него и засветился тусклым, едва различимым оранжевым пятнышком. Комарова задержала дыхание, боясь, как бы он не погас, но спустя немного времени он все-таки разгорелся, и она, держа свечку в обеих руках, поставила ее перед иконой.

– Господи, – прошептала Комарова, прикрыв глаза и представив, что Богородица, одновременно похожая на Сергиеву Татьяну и на Олесю Иванну из сельпо, склонила к ней покрытую красным мафорием голову и слушает. – Господи, сделай так, чтобы Санечка наш поправился.

Лицо Богородицы в колышущемся свете казалось живым, и большие глаза с поблескивающими зрачками смотрели печально.

– Сейчас ведь лето, – добавила Комарова, – и Саня наш даже купаться на речку не ходит, его мать не пускает, маленький он еще…

Комарова вдруг вспомнила, как несколько лет назад Саня учился говорить: мать пыталась накормить его кашей, Саня, которому было уже почти два года, вертел головой, отпихивался, а потом, увидев вошедшую в комнату Комарову, сказал громко и жалобно: «Катька!» Правда, получилось у него то ли «Кацька!», то ли «Каська!», но Комарова сразу поняла, что Саня не хочет каши и просит, чтобы она помогла ему объяснить это матери, и мать, то ли обрадованная, то ли просто удивленная тем, что он наконец заговорил, действительно от него отстала и уложила спать. Потом он еще долго ничего не говорил, только когда Комарову при нем били или ругали, заливался слезами и начинал орать: «Кацька! Кацька!», пока мать не замахивалась уже на него, и тогда Саня замолкал и только таращился на Комарову светло-серыми, почти ничего не выражавшими гла- зами.

– Господи, прости нас, если это мы чем-то виноваты… Пресвятая Дева Владычица Богородица, прости нас… Саня – он же маленький еще, ему и на речку нельзя, только во дворе играет, с чего он заболел? Сделай, пожалуйста, так, чтобы Саня наш поправился… сделай так, чтобы поправился…