Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Слово берет прокурор: — Дисциплинарное взыскание отменено. У прокуратуры нет никаких возражений против привода к присяге.

Председатель: — Суд удаляется на совещание для принятия решения.

Все устремляются на небольшой школьный двор, где можно покурить. Фрерксен еще некоторое время стоит у судейского стола, но, не выдержав множества обращенных на него взглядов, тоже проталкивается вместе с публикой через узкую дверь во двор. Там, нырнув в толпу и спрятавшись от всеобщего любопытства, он вдруг оказывается бок о бок с Хеннингом.

Взгляд Хеннинга — вот что привлекло его внимание. Взгляд, горящий холодным огнем.

Перед глазами обоих снова та давняя сцена: рука одного, в перчатке, рвется к древку знамени, а рука другого торжествующе поднимает его все выше, выше.

И весь фильм прокручивается в их сознании до той минуты, когда Хеннинга понесли в аптеку, а Фрерксен, подбежав, крикнул: «Стойте! Он арестован!»

Они смотрят в упор друг на друга, стиснутые плечом к плечу толпой. Только смотрят. Затем Фрерксен делает движение вправо и с усилием отводит взгляд в сторону, только чтобы не опустить глаза.

Хеннинг закуривает сигарету.

Фрерксен обнаруживает асессора Штайна с Тредупом. Штайн прицепился к газетчику.

— Не думаю, — говорит в эту минуту асессор, — что мы будем долго терпеть подобное от «Хроники». В статье о нацистском собрании все подано с сенсационным душком и искажениями. Словно нацисты бедные ягнята. Передайте это вашему господину Штуффу!

— Но почему! — пытается протестовать Тредуп. — Ведь все так и было. Напали-то коммунисты! А полиция действительно была слишком слаба.

— Черный день! — иронизирует асессор. — После двадцать шестого июля — тридцатое сентября… Какая сенсация! А что, собственно, стряслось? Да ничего! Но полицию непременно надо ошельмовать. Знаем мы вашего Штуффа.

— Ошельмовать? Господин бургомистр сам же сказал…

— Бросьте! Если хотите получать от нас объявления, то нельзя при каждом удобном случае давать нам пинка. Господину Штуффу это следовало бы знать.

— Все слышу: Штуфф да Штуфф, — вмешивается в беседу старший инспектор полиции. — Но ведь господин Штуфф больше не в «Хронике».

— Да? — Асессор, по-видимому, крайне изумлен. — Так кто же состряпал эту чушь?

Фрерксен показывает глазами, и Штайн очень смущается: — Ну, тогда извините, господин Тредуп. Если б я знал! Но господин бургомистр очень удивится, узнав, что именно вы так пишете.

— Я писал вполне объективно, — защищается Тредуп.

— Такими «объективными» репортажами много друзей вы не приобретете… Так что же, Фрерксен, будут вас приводить к присяге или нет?

— Предварительно, а потом подтвердительно. Но это же вздор, — обвинить меня в нарушении закона!

— Конечно. Вот увидите, какие свидетели выступят за вас. «Союз имперского флага», СДПГ, короче — все рабочее большинство на вашей стороне.

Фрерксен бледнеет.

В ста шагах от них, у школьных ворот, идет разговор на ту же тему. Гарайс, накинув на плечи серое драповое пальто, расхаживает взад и вперед с партийным секретарем Нотманом и членом муниципалитета Гайером.

— Хотелось бы знать, бургомистр, — говорит Нотман, — на кого можно возлагать надежду? Ведь этот процесс — огромнейший провал для нас.

— Дождитесь свидетелей. Допрос обвиняемых еще ничего не говорит. Конечно, все идиоты сочувствуют такому красавчику, как Хеннинг. Славный мальчик!

— Свидетели тоже народишко разный, — говорит Гайер. — И тоже поддаются настроению. А председатель со всеми — ну как отец родной, вот стервец. Ладно, кое-что и мы знаем про него.

— Что именно? — раздраженно спрашивает Гарайс.

— А то, например, что господин председатель не ездит каждое утро из Штольпе поездом, как другие, а поселился здесь у своего зятя Тильзе, владельца фабрики. Судья и фабрикант — одна корпорация! Так они тебе и выступят против крестьян, дожидайся! Но я шепну Пинкусу, пусть тиснет в «Фольксцайтунг».

— Не вздумай этого делать! — испуганно восклицает бургомистр. — Ну почему бы человеку и не остановиться у своего зятя? Это еще не значит, что они — «корпорация».

— А вы сдали, бургомистр, — говорит Нотман. — Выдохлись. Прежде другим были… Ну конечно же, надо их пропечатать. Пусть каждый рабочий, выступающий свидетелем, знает, что за человек его допрашивает. Что человек этот — друг эксплуататоров.

— Если только Пинкус поместит это, — решительно заявляет Гарайс, — я ему так двину по шее, что он полчаса не поднимется. — Мягче: — Ведь вы все дело провалите, ослы вы эдакие. Но тут уже вам ничем не поможешь.

Гайер оскорблен: — Слушай-ка, товарищ Гарайс, ты мнишь себя великим хитрецом, но пока мы что-то не замечали, чтобы ты многого добился для партии. Вечно приходится выяснять отношения с рабочими, извиняться, обнадеживать их… Проводи хотя бы курс, который понятен рабочему, а не выдумывай бог знает что.

— Когда крестьян осудят, вы опять признаете, что я был прав.

— Если осудят. А если нет?

— Ну и что тогда?

— Тогда, товарищ Гарайс, тебе придется упаковывать вещички. Мы не можем себе позволить такой роскоши, как разные убеждения.

— Еще бы, — отвечает Гарайс, — это я уже давно заметил.

Тягостное молчание.

Через улицу к ним устремляется Пинкус. Он очень спешит, чуть ли не скачет галопом.

— Я прямо из партийного бюро, бургомистр, — выпаливает он, тяжело дыша. — Ни за что не угадаете, какая у меня новость.

— Ладно уж, выкладывайте.

— Пришло заказное письмо. От Фрерксена…

— Что ему надо? Почему письмо?

— Прислал заявление о своем выходе из партии, — визжит Пинкус.

Четверо собеседников остолбенело смотрят друг на друга.

— Ну и свидетели у тебя, Гарайс… — язвит Гайер.

Бургомистр делает глубокий вдох: — Все равно! — И с твердостью: — Так вот, имейте в виду: чемоданы я буду складывать не скоро! Ученого учить — только портить. Я еще поработаю.

Он быстро удаляется.

— Сегодня же! — говорит Нотман Гайеру и Пинкусу.

Тем временем Фрерксен снова стоит перед судейским столом.

Говорит он теперь еще осторожнее, еще нерешительнее, еще тише. Может быть, он угнетен тем, что суд воздержался от приведения его к присяге, а может, все еще видит перед собой взгляд Хеннинга…

Во всяком случае, Тредуп отмечает, что этот свидетель, главный свидетель, в сущности, ничего не видел, ничего не помнит, никого не узнает…

— Значит, у вас создалось впечатление, что вам мешали встретиться с господином Бентином? Что вас умышленно направляли в те трактиры, где его не было?

— Трудно сказать, сейчас уже не помню. Если на предварительном следствии я так показал, то, возможно, ошибался. Просто у меня было тогда подобное ощущение.