Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Председатель: — Ну, а что же побудило вас конфисковать знамя?

— Раздавались крики недовольства. Это мне показалось опасным. Провокационным.

— Вы помните, кто именно кричал?

— Нет, не помню.

— Создалось ли у вас впечатление, что при этой конфискации Хеннинг оказывал вам сопротивление действием?

Свидетель, колеблясь: — Действием? Нет. Пожалуй, нет.

— Прежде вы показали, что господин Падберг оттолкнул вас от знамени?

— Нет, этого я не могу утверждать. Был ли это Падберг или кто-нибудь другой, не уверен, не помню.

— Вас били?

— Да. Сильно.

— А кто?

— Не помню. Фамилий не знаю.

— Да, неприятно, когда человек изворачивается, боится кого-то уличать, хочет всем угодить.

— Ваш главный свидетель, — сообщает Тредуп с некоторым злорадством только что возвратившемуся Пинкусу, — полностью спасовал.

— Наш главный свидетель? Какое отношение Фрерксен имеет к нам?

— Он же социал-демократ.

— Фрерксен?.. Кто вам сказал такую чушь? Фрерксен не член СДПГ!

— Нет? Вот это новость!

— Думаете, такие люди нужны нашей партии?

— Значит, его исключили?

— Этого я вам не говорил.

— Разумеется, не говорили. Но все равно очень интересно.

Со скамьи подсудимых поднялся Падберг: — Господин старший инспектор, у меня к вам вопрос: двадцать шестого июля нервы у вас были в порядке?

Фрерксен напряженно смотрит на Падберга. Любезная улыбка на его лице сменяется кривой усмешкой:

— Так точно, в полном порядке. У меня тоже есть вопрос, господин Падберг: вы пьяница?

— Нет.

— Разве вы не лечились в больнице для алкоголиков?

— Гнусная ложь!

— Господа, — вмешивается председатель, — позвольте, ну что это такое? Призываю вас к благоразумию. Итак, господин Фрерксен…

Настроение в зале все падает. Это заметно и по журналистам. Пинкус совсем не пишет, его уже ничто не интересует. Зато Штуфф строчит как бешеный.

Во время перерыва старший инспектор прохаживается в полном одиночестве среди толпы, никто им не интересуется.

Вокруг Штуффа собралась группа, и оттуда до инспектора донесся голос давнишнего врага инспектора.

— Фрерксен? Ему конец! Месяца не пройдет, его выгонят.

Старший инспектор с предусмотрительно робкой улыбкой подходит к Тредупу: — Господин Тредуп, позвольте спросить, каково, по вашему мнению, настроение публики? Что говорят о моих показаниях?

Но даже Тредуп не видит оснований для пощады: — Как-то все у вас нерешительно, вяло, господин старший инспектор. Не узнаю… Не помню… Не знаю… Если уж что сделали, так имейте мужество признаться. — И поворачивается к Фрерксену спиной.

Манцов, в своей компании, заявляет: — Фрерксен всегда был мокрой курицей, но Гарайса это устраивало. Теперь-то видно, кто дал маху.

— Ты что же, — ехидно говорит Майзель, — опять собираешься подмазываться к своему Гарайсу? Зря, мой мальчик. Гарайсу конец.

— Подмазываться? — протестует Манцов. — Кажется, я еще имею право высказать свое мнение. Ошибок-то наделал Фрерксен.

— А расплачивается за них Гарайс. Так бывает всегда. И это нам только на руку.

За столиком, что стоит позади защитника, сидят двое. Первый — муниципальный советник Рёстель, который следит за процессом как представитель города. Когда допрашивали дантиста Цибуллу, он усердно записывал, — ведь дантист предъявил иск к Альтхольму.

Его сосед по столику — асессор Майер. Вид у него очень озабоченный, кажется, асессор целиком спрятался за своим пенсне. Пока что все идет — тьфу-тьфу, не сглазить бы — ни шатко ни валко, можно отправить в Штольпе вполне благоприятный отчет. Вот если только Гарайс опять все не испортит, ох уж этот Гарайс…

Майер не прочь заранее перемолвиться с Гарайсом словечком, ведь у него сложилось такое впечатление, что в Штольпе, в том большом сумрачном кабинете, охотно восстановили бы согласие с этим человеком… Но предпринимать подобный шаг на свой страх и риск? Ведь любое словечко накануне такого процесса может быть истолковано весьма превратно… Влияние на свидетелей… Лучше обождать. Не станет же Гарайс вести себя столь уж неблагоразумно…

Незадолго до одиннадцати Гарайс появляется в зале. Совершенно спокойно подходит к судейскому столу. Держится уверенно.

— Шут гороховый, — ворчит Штуфф. — В сюртук вырядился, ну и гусь!

Выслушивая текст присяги, Гарайс, к сожалению, вынужден прервать судью: — Прошу без религиозной формулы, — решительно говорит он после первых слов присяги, и председатель извиняется.

Затем Гарайс дает показания.

Он не был против демонстрации. Но когда в прессе опубликовали открытое письмо крестьянского вожака Франца Раймерса, призывавшего к митингу у тюрьмы, это его озадачило. Поэтому он договорился с сельским хозяином Бентином, что тот перед началом демонстрации зайдет к нему со всеми вожаками для объяснений. Бентин, однако, не сдержал обещания.

Сам он около полудня отправился домой, чтобы приготовиться к отъезду в отпуск.

Пока Гарайс говорил, к нему медленно, шаг за шагом, двигался адвокат в черной мантии. Желтоватая лысина адвоката была наклонена, руки спрятаны в складках мантии.

Если бы не эта мрачная тень, надвигающаяся на свидетеля, все было бы в порядке. Ибо от бесстрастной речи Гарайса веяло покоем и ясностью. Но вот защитник поднимает правую руку, глядя на председателя.

— Позвольте мне задать свидетелю несколько вопросов, которые, возможно, прольют совсем иной свет на его показания.

Председатель жестом выражает согласие.

Защитник опускает глаза. И с потупленным взором медленно задает вопрос: — Господин бургомистр, не состоялось ли в день накануне демонстрации совещание с представителями губернатора?

— Состоялось.

— Не участвовал ли в этом совещании и старший инспектор полиции Фрерксен?

— Господин Фрерксен присутствовал.

Защитник спрашивает еще медленнее: — Не было ли сказано представителями губернатора на этом совещании, что движение «Крестьянство» опаснее КПГ, и поэтому против него следует применять особо строгие меры?

Гарайс переменил положение: он стоит теперь лицом не к судейскому столу, а к защитнику, и разглядывает его. Советник юстиции Штрайтер, чуть склонив набок голову, смотрит снизу на гиганта. Гарайс отвечает так же медленно и по-прежнему спокойно:

— Совещание с представителями губернатора продолжалось довольно долго, час, может, и два. Так что дословно я отдельных высказываний не помню. Но не думаю, что были произнесены слова в только что упомянутой формулировке. Что касается содержания переговоров, то мое мнение разошлось с мнением представителей провинции. Это расхождение остается и по сей день. Власти желали полного запрета демонстрации. Я же не видел для этого ни юридического повода, ни внутриполитического основания. Я отклонил запрет.