Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Хеннинг нетерпеливо высвобождает руку из повязки. Забрав у Падберга знамя, он прижимает древко к груди и внезапно поднимает.

Поддавшись какому-то порыву, он поднимает знамя все выше и выше, придерживая за уголок, наклоняет в одну сторону, в другую, полотнище расправляется: черное поле, белый плуг, красный меч.

Знамя с хлопанием развевается вправо, влево.

— Слава «Крестьянству»! — раздаются выкрики в зале.

К Хеннингу подскакивает защитник: — Ваша рука! — напоминает он.

Рука Хеннинга внезапно повисает, лицо искажается от боли, он с трудом удерживает древко здоровой рукой. Падберг и Ровер берут у него знамя.

Все окончено.

Карандаш Тредупа летает по бумаге.

«Раненый Хеннинг размахивает знаменем. Защитник стоит на страховке… Чудотворное воздействие знамени на искалеченную руку».

«Вот бургомистр Гарайс порадуется, когда прочитает это, — думает Тредуп. — Конечно, по правде говоря, подсудимые все славные ребята, особенно Хеннинг, он в самом деле вызывает симпатию, но разве можно упустить такое, читатель это посмакует».

Позади стола прессы движется служитель и шепчет в спины сидящих: — «Хроника»… «Хроника»… «Хроника»…

Тредуп испуганно оборачивается: — Да. Здесь.

— Вас просят выйти.

Значит, его отзывают. Штуфф победил. Опять бегать за объявлениями, — после того как он сидел в этом зале, за этим столом…

Собрав свои записи, Тредуп выбирается из зала. Бросает последний взгляд на все, что больше никогда не увидит: судейский стол с заседателями, столик в углу, за которым вместе с городским советником Рёстелем сидит представитель губернатора, асессор Майер… Сейчас как раз говорит Падберг…

Изгнание из рая.

Однако в вестибюле он видит всего лишь ученика Фрица в синей спецовке.

— Господин Тредуп, материал, скоро двенадцать.

Переведя дух, Тредуп отдает листки.

— Господин Штуфф тоже здесь, — говорит он как можно равнодушнее.

— А он утром заходил к нам. Попрощался. Он теперь в «Бауэрншафт», — сообщает Фриц.

— Вот как, в «Бауэрншафт», — Тредуп смотрит на окна, которые вдруг делаются все светлее и светлее. — А как сейчас погода на улице? — спрашивает он.

— Проясняется, господин Тредуп.

— Значит, проясняется, — и Тредуп твердой походкой, минуя шуповца, направляется к дверям, в зал заседаний.

К концу дня допрашивают последнего подсудимого, дантиста Франца Цибуллу из Штольпе. Усатый человечек, дрожа как в лихорадке, подходит к судейскому столу, ладонями он то и дело прикрывает изуродованное лицо.

— Вы возбуждали иск против города Альтхольма? — спрашивает председатель.

— Да, господин начальник окружного суда, ведь меня как искалечили! Мне же с людьми встречаться, такая моя работа. А как я могу показаться людям с этим… — его рука опять прижимается к лицу.

— Значит, вы шли от вокзала? — продолжает допрос председатель.

— Да, с вокзала. Шел на Пропстенштрассе, к моему клиенту Хессу, которому сделал зубной протез. Господин Хесс всегда занят, поэтому я езжу к нему.

— Господина Хесса мы тоже выслушаем, — говорит председатель. — Итак, вы шли по Буршта. Много там было народу?

— Нет. Сначала никого. Было совсем пусто и совершенно тихо. Мне это еще показалось удивительным.

— Значит, что-то вас уже удивило?

— Ну как это обычно бывает. Сначала подумал: что-то тихо. Потом поглядел на витрины. Потом опять подумал: что-то тихо сегодня в Альтхольме.

— А в дальнейшем больше не задумывались над этим?

— Нет. Если б знал, что со мною случится, то задумался бы. Но ведь заранее этого никто не знает.

— А вы разве не знали, что в Альтхольме должна состояться крестьянская демонстрация? Об этом же писали газеты.

— Может быть, и читал. Но наверняка не думал об этом.

— Значит, вы не сторонник «Крестьянства»? А ведь ваши клиенты, преимущественно, из сельской местности?

— Я деловой человек, господин начальник окружного суда.

— Но вы, кажется, высказывались одобрительно о движении «Крестьянство»?

— Я деловой человек, господин начальник окружного суда. Когда я у крестьянина, то говорю «да» тому, что говорит крестьянин, а когда я у социал-демократа, то ему тоже говорю «да».

— Значит, вы приехали в Альтхольм не ради демонстрации?

— Я приехал ради зубов господина Хесса.

— Ну а когда вы пошли дальше по Буршта, что там видели?

— Там вдруг оказалась масса людей, давка, повсюду полицейские.

— И вы не остановились?

— Мне же надо было прийти к господину Хессу в назначенное время. Господин Хесс очень пунктуален.

— Ну хорошо, расскажите, что вы увидели? Крестьяне били полицию или полиция — крестьян? Что там было?

— Вообще никто не бил никого. Была толчея, давка, полицейские все время кричали: «Дорогу!» Я прошел еще шагов десять и вижу: этот господин лежит в крови, на мостовой.

— Господин Хеннинг, — уточняет председатель.

— Да, я знаю, что это господин Хеннинг. Я знаком с ним.

Поднимается старший прокурор: — Разрешите спросить подсудимого, откуда он знает господина Хеннинга.

Председатель: — Может быть, отложим вопросы?.. Ну хорошо, откуда вы знаете подсудимого?

— Познакомились мы как следует только сегодня утром, но до этого я несколько раз видел его в больнице.

— А подсудимый Цибулла не разговаривал в больнице с подсудимым Хеннингом?

Хеннинг вскакивает с места:

— Господин старший прокурор, если бы вам разбили лицо так же, как господину Цибулле, вы потеряли бы охоту разговаривать!

Прокурор возмущенно: — Прошу указать подсудимому Хеннингу на неподобающую манеру выражаться. Подсудимый…

— Господин Хеннинг, так не годится, — делает замечание председатель. — Видите ли, если каждый будет вскакивать и кричать, когда ему что-то не понравится… Вы меня поняли, не правда ли? Так что в следующий раз прошу, — улыбаясь, — держать себя в узде… Надеюсь, вопрос исчерпан?

— Напротив, — продолжает прокурор, — я прошу выяснить, не договорились ли между собой оба подсудимых каким-либо путем в больнице. Существуют и другие способы общения, кроме речи.

— Господин начальник окружного суда, поверьте, мне было не до этого господина. Я его видел всего два или три раза, когда он проходил в туалет мимо моей палаты, и дверь в коридор была открыта.

— Так, — говорит председатель. — Значит, вы увидели, что господин Хеннинг лежит на мостовой. Он лежал один или кто-нибудь был возле него?

— Лежал совершенно один. Меня ужасно взволновало, что никто не оказывает ему помощи.

— Так, значит, вы были очень взволнованы? И, стало быть, очень разгневаны на полицию?

— Нет, я ведь тогда не знал, что его избила полиция!

— Но вы же видели, что это сабельные ранения? А сабель ни у кого, кроме полицейских, нет.